Сад времени

Возраст старшей дочери на глаз определить было трудно; должно быть, лет пятнадцать-девятнадцать. Она была миловидна, хотя зубы подвели; ее внешность и манеры напоминали акварельный пейзаж, где тона искусственно приглушены. Все это наводило на тягостную мысль, что не такое уж бесконечное количество лет отделяло ее от клевавшей носом в углу сморщенной старухи. Тем не менее на ее лице играла улыбка, пока она купала братца, заботливо вытирала и обряжала его, а затем (с помощью отца) повела всю веселую троицу наверх, в спальню.

Бушу еще никогда не приходилось видеть спальни беднее этой. Младший из мальчиков спал на одной кровати с родителями; рядом на матрацах ютились оба его старших брата. И это еще была самая просторная из двух спален; в комнатке поменьше едва умещалась единственная кровать, где вместе с бабушкой спала старшая дочь.

Отец выплеснул воду из ванны-корыта в сад. Когда дочь вернулась, уложив братишек, он ласково усадил ее себе на колени, пока жена собирала на стол. Девочка с улыбкой обвила руками шею отца и прижалась щекой к его щеке.

Вот так семейство однофамильцев Буша коротало свои дни.

За последующие несколько недель Буш успел досконально изучить их характеры и привычки, узнать их имена. Мать семейства и хозяйка бакалейной лавки называлась Эми Буш, что явствовало и из вывески. Когда пожилой леди случилось как-то раз пойти на почту, Буш, глядя в ее пенсионную книжку, прочел и ее имя: «Алиса Буш, вдова». Однажды призрачный глава семейства стоял в очереди за пособием; Буш заглянул через его плечо в персональную карточку — и так познакомился с ним. Полустертые буквы на карточке гласили: «Герберт Уильям Буш». Старшую девочку звали Джоан, ее непоседливых братьев — Дерек и Томми. Как звали младшего, Буш так и не узнал.

Поселок, как он вскоре выяснил, назывался Всхолмьем. На обрывке газеты, который мотал по улице ветер, значилась дата «Март, 1930». Итак, от его собственного времени Буша отделяло сейчас всего каких-то сто шестьдесят два года. Здесь, понятно, не имело смысла искать Силверстона; но и агенты Глисона не смогли бы добраться до Буша, вздумай пуститься по его следу. Здесь он чувствовал себя безопаснее, чем где-либо; только мысль о таинственной силе, доставившей его сюда, все еще не давала ему покоя. Буш никак не мог подчинить себе ту часть мозга, которая выбирала направление его Странствий. Функции ее, похоже, очень напоминали миграционный инстинкт у птиц.

Однако не его тайная миссия и не его безопасность властвовали в мыслях Буша. О чем бы он ни думал, какую бы сцену ни наблюдал, память неизменно возвращала его в глухую комнатку-камеру с кровавыми пятнами на полу и стенах, где он, повинуясь некоему животному инстинкту, ударил Лэнни клюшкой для гольфа. Та комната не шла у него из головы, превратившись постепенно в навязчивый кошмар. Ему припоминался сверкавший в упоении взгляд Стенхоупа и одновременно — мимолетная молния презрения в глазах Хауэса в тот момент, когда он покидал камеру пыток. Буш и сам понимал, как деградировал (спасибо сержанту!), и процесс этот даже сейчас всего лишь замедлился, но не прекратился. Впервые в жизни он начал мыслить теологическими категориями и пришел к выводу, что совершил тяжкий грех, а сюда, во Всхолмье, явился в порядке искупления, как в добровольное изгнание.

Все эти мысли камнем висели у него на шее, но он удивительно, не делал ни единой попытки избавиться от груза. Совершенное было худшим из его проступков. Буш начал уже склоняться к мысли: а не правильнее ли было бы, если бы нынешнее изгнание оказалось высшей и крайней точкой его жизни? Тогда тот далекий день, проведенный в саду взаперти, оказался бы неким упреждающим наказанием за совершенный в будущем проступок. Стоило представить, что жизнь его вдруг потекла в обратном направлении, и все тут же логически вставало на свои места! В призрачной палатке, разбитой в саду тысяча девятьсот тридцатого года он иногда пытался плакать, чтобы выплеснуть тяготящее его душу… Но потом ему казалась лицемерной подобная слабость в человеке, который мог с наслаждением ударить того, кто не мог защититься, — и глаза его стекленели, слезы высыхали.

И вновь перед ним одна за другой проходили сцены из жизни селян.

Буш не сразу понял, чем зарабатывают на хлеб местные жители; он выяснил это, только разглядев при дневном свете скопище угрюмых строений по ту сторону железной дороги. С трудом ему удалось убедить себя, что это угольная шахта. В его «настоящем» такие шахты еще кое-где существовали, но выглядели они куда пристойнее.