Садовник судеб

Отец, и на этой стезе ты не преуспел! Там — в междуречье Оки и Волги, вдали от твоего пригляда — я пустился во все тяжкие: провозгласив, что художнику нипочем любые скрижали. С младых ногтей неподотчетный Незримому Оку, слезившемуся от моего лукового горя, я добровольным страстотерпцем затверживал аксиому расплаты. Лишь души, изначально осязавшие заоблачную слежку, избегли очистительного брожения в реторте греха!..

Первое, что я вытворил, оказавшись в Москве: слямзил кунью шапку в Театре миниатюр. Проник внутрь со служебного входа, когда вахтер отлучился. Крадучись троллем, застыл у таблички: «Карцев и Ильченко». Подобно прочим дурошлепам, я обожал их интермедии, но на дворе мело, а щеголять в ощипанном треухе мнилось зазорным… Нет, не так. Я ведь заранее не знал, что, пробравшись в гримерную, стибрю именно головной убор. Ведомый авантюрным наитием, я попросту взалкал адреналина. Сунув за пазуху трофей, на цыпочках двинулся к выходу. Но старый цербер уже успел справить нужду:

— Отвечай, кто таков? Как сюда проник?

— Я… я… п-приносил пьесу…

Знатный фортель, ничего не скажешь! Выручил пластикатовый пакет с изображением гнусавого певца Боярского. Прощупав его, он меня отпустил. Так я неожиданно стал драматургом.

Под Новый год к персональной пенсионерке на «Лермонтовскую» ввалилась толпа детей, внуков и парта агиноса. Атмосферу маскарада окончательно привнес некто, бодро тряхнувший мою кисть:

— Арбенин.

Младшая дочь вела научную программу на Шаболовке. Лида (так старомодно звали ее) отнеслась ко мне приветливей Зари из «Большой Советской Энциклопедии»: она была разведена — и участок мозга, отвечающий за альтруизм, не пожрала тля обывательщины.

— Боюсь, ты очень скоро будешь разочарован в так называемой творческой интеллигенции! — с самого начала предрекла мне глазастая тетка.

Отношения с ней я поддерживал вплоть до эмиграции. Лида знала обеих моих жен, даже пировала на первой из свадеб, и — как впоследствии признавалась нам с Эстой — облик Анастасии ее ужаснул:

— Я и не подозревала, что в белокаменной водятся подобные экземпляры!

И зачем только (при ее-то прямолинейности!) она смолчала тогда, под заздравщины в позднекупеческом стиле?.. (Более всех ее шокировал Степанцов — заявившийся без цветов, без приглашения и нагло всучивший мне Есенина на немецком: «Ну до чего прожженный тип! Я почувствовала себя девочкой рядом с ним!..»)

Впрочем, самой Лиде не повезло и со второй попытки. Летом, после дембеля, потчуя ее нового избранника раздобытой у камчадалов чавычьей икрой, я удостоился мелкозубой гримаски:

— Малость пересолена! — заметил дегустатор.

Услыхав, что я учусь у Винокурова, бывший дипломат зачарованно процокал:

— Кто бы мог подумать, что такому лентяю, как Женька, когда-нибудь поручат вести литературный семинар!

Года через полтора мы столкнулись в забегаловке, где он глушил крепленое марочное сам-друг. Мне не налил, зато подмигнул задорно: что, мол, слышно?

— Да вот — с женой расплевались, в клоповник возвращаюсь!

Замухрышка сочувственно отхлебнул. Позевывая, дернул себя за мочку:

— Неужто так крепко поругались?

Наивный, я углубился в подробности. Тут он заерзал:

— Извини, не одолжишь ли мне червонец до завтра? Вечером верну — у памятника Пушкину.

Я опешил от его наглости и отдал последнее. Назавтра прождал его битых два часа. В рюмочной он сообщил, что Лида в командировке, что они недавно обменяли квартиру, и неосмотрительно назвал новый адрес. Рассвирепев, я ринулся на Ломоносовский проспект. Звонок с бодуна осип — я вмазал костяшками по дерматину. Переполошенный жулик оперся подбородком на цепочку:

— Ну, где ты был? Я тебя ждал-ждал!..

Отлично зная, что врет, я процедил:

— Знать, не судьба.

Он сунул в проем два пятирублевых фантика — и я не прощаясь сбежал по ступенькам. Инцидент был исчерпан, и Лида о нем не узнала. Тем паче, очень скоро посольский лис почил в бозе.

Итак, порочность в себе самом я настойчиво отграничивал от злонамеренности окружающих. Играя разом и зрителя, и главного героя, я мирволил своим выходкам — во имя завершенности эпоса дней. Всяческие лейтмотивы — сторонние миазмы — смело отсекались алебардой морали: сюжетный ствол от этого не истощался…

Третий или четвертый визит в столицу связан был с поступлением в Литинститут. Минская поэтесса Лёля Кошкина, вездеходная, как бронетранспортер, вняв мольбам, взяла меня на буксир. Этому провиденциально способствовала моя цидулка, оставленная под чернильницей в ее отсутствие. Вместо подписи, я пририсовал петлю. Графические способности просыпались во мне в зыбучую годину!.. Натерпевшись от наркота, делившего всех двуногих на «марсиан» и «немцев» («Все немцы — братья! Все марсиане — лужицы!» — звучал выспренний девиз поэта Леши Жданова), Леля приняла аскезу и лишь однажды, прильнув к моему окну, позволила себе жалостливый расслабон:

— У вас приятный райончик…