Садовник судеб

«Ты герой!» — тараторил курчавый Горелик, носившийся со своим машиностроительным дипломом. Я и без него знал, что у меня абсолютный слух. Еще трех лет отроду, в киевском аэропорту, принимаемый на руки старшей сестрой отца и ее супругом, я радостно перевирал текст известного реквиема: «Тетя Мирра, дядя Боря, встаньте! Слушайте: гремит со всех сторон…» Судьбы нации заботили меня уже тогда.

С Миррой Юзефовной у отца не сложилось. Верней, пока та жила в Киеве, а мы — в Минске, встречаясь лишь в период отпусков на русановской даче, родство пестовалось к обоюдному умилению. Тетка моя, педиатр, по утрам обегала участок и, полагаю, как большинство, не чуралась подношений. «Ну, Ггишенька, как тебе нгавится наша новая квагтигка?» — щурилась она. Разумеется, карикатурная картавость отнюдь не поощрялась потомками тех, кто когда-то пробовал засудить горемыку Бейлиса. Но отцу и того хуже: сиди себе на бастардовых бобах да еще и скрипи от палочной дисциплины! Чего там скромничать: именно папа платил по счетам за все их родовое гнездо.

Муж Мирры, мешковатый Боря Фуксман, начальник обувного цеха, на крылечке сетовал: «Скучная вся жизнь, Аркадий…» — и вручал мне крепенькие бутсы, в которых я, бесстрастный к футболу, мало нуждался. Спортсмен отец хорохорился: «Жизнь? Я считаю, — топорщил беличьи хвостики бровей, — что жизнь, напротив, очень интересная!» К очередному нашему заезду в доме их обнаруживалась уйма поломок, и папа обстукивал полки шифоньеров — словно коленные чашечки невротиков. Хотя и принес он не клятву Гиппократа, а самую заурядную офицерскую присягу…

Иногда я думаю: не будь в стране евреев-полководцев, ширококостных ветеранов, бросавшихся на амбразуры, — Сталин бы стократ фурорней закрутил финал задуманного миракля. Он превозносил создателя «Ромео и Джульетты», на форзаце без мягкого знака нацарапал: «Вот это любов!» — и, верно, знал, что монологам Шейлока предшествовал навет графа Эссекса, чаявшего расположить к себе одряхлевшую Елизавету лжеобвинением лейб-медика Лопеса в крючконосом покушении… Кремлевскому горцу пришлось ледорубом тюкнуть зачинателя Красной Армии, перебить многих маршалов и поэтов (не менее стойких воинов по природе), дабы уж под занавес взяться за эскулапов…

Может, я преувеличиваю — и в благостной трясине 70-х Мирра Юзефовна не обязана была видеть в мундире брата поруку собственной белохалатной идиллии. Но — так или иначе — родственная тропинка из Минска в Киев оказалась заминирована: реактор, как нарочно, громыхнул на полпути!.. По Крещатику зашелестели самостийные лозунги: «Потопим москалей в жидивской крови!» — и дядя Боря, вспомнив про Ноев ковчег, схватился за сердце…

Он не проснулся утром накануне отъезда — так и не узнав, кого и во что обувают в колыбели трех религий. Седая вдова репатриировалась с детьми, но ужиться с ними у нее не было шансов. Через пару лет в Израиль прилетели мои родители: уповая на возрастную общность — договорились втроем с нею снимать квартиру. И тут подтвердилось, что враги человека — домашние его.

Случилось все из-за моей сестры. Я умолчал о ее существовании? Это оттого что мы видимся крайне редко: разрыв, произошедший между нами, лишний раз свидетельствует о всесилии хромосом (внешне, да и человеческой сутью, она, как ни печально, все больше напоминает Мирру).

Так вот. Лена репатриировалась на полгода раньше родителей — завезя в Землю Обетованную московского пропойцу Василия, сидевшего на химии за избиение таксиста (по странному совпадению он, за несколько лет до меня, служил в той же самой волгоградской учебке). Поселились они в киббуце, обзавелись видеомагнитофоном, усыновили двух песиков — по кличке Шахор и Алеф, — да вот беда: животины эти не чета зеленому змию!

Теперь ему, разведенному, выплачивают ежемесячное пособие по инвалидности: так в Израиле классифицируют алкоголизм. Впрочем, надо отдать должное — сюда он рвался ретивее нас.

— Маманя, Васятке вызов пришел! — егозил шалопут у себя в Коломенском.

Чему удивляться? — Ведь и пионеры сионизма осушали болотные топи под прямым влиянием толстовских романов! Как писал Флобер: «Благодаря шампанскому, французские идеи распространились в Европе»…

Уйдя от своего пьяницы, сестра, по безвыходности, вынуждена была вклиниться в триумвират старейшин — и без того уже давший изрядную трещину: у Мирры от чужой пасторали сосало под ложечкой. Об этом она и молчала все дни напролет, изводя мою впечатлительную маму.

— Тебя, видно, бесит, что я у Томочки еще жив? — не выдержал однажды папа.

— Вганье! Егунда! — каркнула Мирра, на несколько суток замуровавшись в спальне.

Прямолинейность моей сестры ускорила развязку: желчную тетку она чуть что попросту поднимала на смех. Трудно поверить, но впоследствии Мирра не уставала обвинять моих родителей в заведомом вероломном расчете: мол, съехаться с Леной они сговорились еще в Минске… Не из процесса ли над коллегами-вредителями усвоила она уроки казуистики? Скрепя сердце тетка вернулась в семью дочери — и безвременно свела в могилу зятя-геодезиста.

5