Сады Луны

— Я ухожу обратно в коробку, — проворчал Локон. — Тайшренн будет здесь через минуту. Ты ему ничего не скажешь, чародейка. — Он забрался внутрь. — Ничего! — Крышка с треском захлопнулась.

Улыбка Рваной Снасти стала шире. Вкус крови во рту стал предвестьем, безмолвным, видимым предзнаменованием будущего, которого, как она знала, Локон не способен увидеть. От этого вкус стал почти приятным. Она попыталась пошевелиться, но холод сковал конечности. Перед её внутренним оком проплывали видения, но стены тьмы сомкнулись вокруг них, прежде чем она что-то разглядела. Рваная Снасть почувствовала, что тает.

Рядом зазвучал требовательный мужской голос:

— Что ты слышишь?

Она нахмурилась и попыталась сосредоточиться. Потом улыбнулась.

— Монета… Я слышу, как вертится монета.

КНИГА ВТОРАЯ ДАРУДЖИСТАН

Что за ветроворот коснулся чувств наших?

Это грохочет гроза, оцарапав

безмятежные озера воды

и закружив тени дня одного -

как колесо, что несло нас

от рассвета к закату, пока мы

ковыляли своею дорогой…

Что за ворот скрипит, предвещает беду?

Это мягкая зыбь — лишь колеблет

пред нами пробковый поплавок

с пурпурным его ароматом

манящим — будто в доспех

он облачён лепестковый

но лепестки те — не пепел ли

в сумерек мареве алом?..

Рыбак (род.?). Рождение слуха

ГЛАВА ПЯТАЯ

И если тебя он узрит в своих снах

как в умиротворённой

ночи

под крепкою веткой

качаешься ты

и тени твоей худоба

укрытая под капюшоном

узлом перехвачена, что на верёвке, —

когда человек тот пройдёт

на ветерке от движенья его

твои окоченевшие ноги

взметнутся

в попытке пустой убежать…

Рыбак (род.?). Рождение слуха

907-й год Третьего тысячелетия

Пора Фандереи, год Пяти клыков

Две тысячи лет с рождения града Даруджистана

Во сне маленький толстый человечек видел, как выходит из Даруджистана через Двуволовые ворота и направляется в сторону заходящего солнца. Он так спешил, что на ветру хлопали потёртые полы его выцветшего красного кафтана. Он не имел ни малейшего представления о том, как далеко предстоит идти. Ноги уже болели. Много горестей в мире, но вот это — всем мукам мука. В минуты пробуждения совести он ставил беды мира превыше собственных. К счастью, подумал он, случается это нечасто, и уж точно, сказал он себе, не в этот раз.

— Увы, всё тот же сон приводит в движенье оснащённые пальцами приспособления под сими слабыми коленями, — он вздохнул. — Всегда один и тот же сон.

Это было правдой. Он видел впереди солнце, оседлавшее дальние холмы, — медный диск в дымном мареве. Ноги несли его по извилистой грязной улочке гадробийских Трущоб, справа и слева лачуги и хибарки прятались в наступающей мгле. У соседнего костра старики, закутанные в потрёпанные жёлтые балахоны прокажённых, замолкли при его приближении. Женщины в таких же одеяниях стояли у грязноватого колодца и даже на миг отвлеклись от своего занятия — купания кошек. Глубокий символизм этого увеселения он не смог постичь и поспешил дальше.

Он пересёк мост через реку Майтен, миновал бивуаки гадробийских пастухов и вышел на открытую дорогу, проложенную между обширными виноградниками. Там он задержался, размышляя о вине, которое родится из этих сочных гроздьев. Но сны обладали собственной силой и несли его вперёд, так что эта мысль оказалась мимолётной.

Он понимал, что его сознание обратилось в бегство — бежало от обречённого города за спиной, от тёмного, мрачного пятна в небе над Даруджистаном, но в первую очередь — от всего, что знал, и всего, чем был сновидец.

Другим Дар позволял читать рисунки трещин на брошенной в огонь лопатке или расклады Оракулов из Колоды Драконов. Круппу такая претенциозность была ни к чему. Сила предвидения жила в его голове, этого он не мог отрицать, как бы ни старался. В стенах его черепа звенела пророческая песнь и эхом отдавалась в костях.

Он пробормотал себе под нос: