Сафари

Луалаба сверкала в заходящем солнце подобно кровавому потоку. Смягченный зеленовато-розовый свет лежал над тихим маленьким лесным озерком. Черная рука приподняла живую завесу у его берега, и челн с легким всплеском скользнул в воду. Хатако направил его на середину озера. Здесь он встал, открыл свой кожаный мешочек и медленно, одно за другим, бросил в темную воду четыре человеческих уха.

Мгновение он постоял, вытянувшись во весь рост в челноке, потом схватил весло, выплыл на середину реки и скрылся в поднимающемся вечернем тумане.

III

Приближалась полночь, и тяжелый дождь с шумом падал с черного неба, когда одинокий гребец причалил к берегу. Он еще довольно долго волочил челн, бредя по илу и тростнику, пока не дошел до места, где уже несколько подобных челноков стояли у берега. Свой он заботливо привязал к старому пню, взял на плечо весло и уверенно зашагал в темноте по едва заметной тропинке. Скоро слабое мерцание огней, собачий лай и людские голоса указали на близость деревни.

Путник издал протяжный клич, ему ответили тем же из хижин, которые темной массой выступили из мрака ночи. Несколько мужчин вышло ему навстречу, они фыркали и ежились под потоком дождя.

Это были жители соседней деревни миема, одолжившие ему челнок для исполнения кровавой мести.

Они повели его в самую большую хижину деревни. Тут уже сидело несколько мужчин, окутанных густым едким дымом, наполнявшим помещение. Потом подошли и другие, привлеченные громкими приветствиями. Хатако стряхнул капли дождя со всклокоченных волос и присел на корточки у порога, зябко потирая руки. Жена хозяина тут же принесла деревянную миску поджаренного в масле сладкого картофеля и поставила ее перед гостем. Хозяин дома отрезал от свешивавшейся с потолка грозди несколько золотистых бананов и положил их перед ним. Излишне было предлагать гостю поесть. Он уписывал еду за обе щеки.

— Был ли белый колдун жирен и вкусен? — спросил один из мужчин.

— О, он очень жирен! Я его видел! — закричал другой и показал руками невероятный живот и щеки. Мужчины залились громким смехом, их коричневые тела изгибались и корчились от удовольствия.

При упоминании о враге по мрачному лицу Хатако пробежало выражение внезапно вспыхнувшей ненависти, затем он тоже рассмеялся и спокойно сказал:

— Он мне не достался. Он ударил меня своим фетишем сюда…

Он указал на кровавый шрам, пересекавший его лоб.

Не прерывая еды, он изложил собравшимся все, что он пережил за это время. Они слушали молча, только время от времени возбужденное или удивленное «Ло!» прерывало живое описание рассказчика:

— Думаешь ли ты, что колдун тебя узнал? — спросил его хозяин.

Хатако утвердительно кивнул.

— Тогда они пошлют аскари по деревням нашего племени, чтобы искать тебя. До тех пор ты можешь отдыхать — будешь нашим гостем. Но тогда тебе надо будет уходить. Ты должен идти очень далеко на восток. Там есть страны, где хозяева — не бельгийцы, но другие белые…

Старик был прав. Уже на другой день Хатако, лениво развалившийся перед хижиной, услышал далекий, глухой бой сигнального барабана, доносящийся из-за готового погрузиться в ночной сон леса: «Миема, слушайте все! Миема, все слушайте! Аскари идут вверх по течению! Они ищут одного миема. Пусть он прячется».

Тяжелым глухим звуком ответил деревенский барабан: «Мы слышали». И после перерыва барабанщики короткими и длинными ударами стали сообщать дальше весть, которая касалась, в сущности, только их. Они хорошо знали, что не только уши миема слышали и поняли барабаны, а потому сделали бы соответственные выводы, если бы одна из деревень не передала весть дальше.

Наутро с восходом солнца Хатако покинул деревню, а вместе с ней и свою родину. В продолжение многих недель он блуждал с утра до вечера по необъятным, мрачным лесам. Только изредка попадались ему деревни, и еще реже решался он в них заходить. Почти каждая принадлежала иному племени, говорила на ином наречии, имела другие обычаи и взгляды, была самостоятельным миром, встречавшим чужого с опаской и даже ненавистью. В дремучем лесу каждый враг другому. Вечерами бездомный путник пробирался к полям, поспешно крал несколько фруктов или клубней, а иногда и заблудившуюся курицу или тощую собаку, и бежал с добычей в свой единственный приют — в лес. У одиноко пылающего огонька он готовил себе пищу и затем спал, свернувшись клубком между корнями или ветвями деревьев. Рано поутру, разбитый, с онемевшими конечностями, он вновь пускался в свой бесконечный путь, — всегда в сторону восходящего солнца. Немногочисленные съедобные лесные плоды, время от времени кусок редкой дичи, убитой им при помощи метательной дубины, несколько раз даже встречный человек, враждебно посмотревший на него и побежденный им, — составляли его дорожный рацион.