Сага

* * *

Я понял наконец, что скрывается за исчезновением Шарлотты: это вызов. Просто вызов понять, почему она ушла. Вызов жить без нее. Вызов вернуть ее. И я отвечу на каждый из них, как только разделаюсь с «Сагой». Через несколько недель я смогу объявить во всеуслышание, что у меня есть ремесло. Я слишком близок к концу, чтобы все сейчас бросить.

* * *

Мы все немного нервничаем, ожидая возвращения Старика, который понес Сегюре последние пять серий. С тех пор как наш дражайший продюсер вбил себе в голову, что должен управлять событиями, в нем проснулось призвание сценариста. Уже девять вечера пробило, а Старика все еще нет. Тристана тоже, он очень подружился с Уильямом, монтажером.

— Хуже всего, это глядеть, как братишка карабкается по лестнице, — вздыхает Жером. — Словно грошовая кукла с вывернутыми ногами.

— А что ему там делать, за монтажным столом?

— Это же сверхнавороченная американская аппаратура. Большущая машина для виртуальных трюков, синтезатор изображений. Я не очень в этом разбираюсь, но для Тристана это настоящее волшебство. Там живые картинки создаются прямо на его глазах, а это совсем другое дело, не то что лопать с экрана все подряд.

Где-то в глубине опустевшего здания слышатся быстрые шаги Старика. Он врывается в комнату и со вздохом падает на диван. Я бросаюсь к пачке «Голуаз» и даю ему закурить, Жером подсовывает пиво.

— Можете сказать мне «спасибо», детки, партия была трудной. У меня создалось впечатление, что я играл в шахматы против целой армады каких-то злонамеренных существ, двигающих фигуры исподтишка. Даже с Маэстро мне никогда так тяжело не приходилось. Сегюре совсем не нравится история Камиллы с террористом, он хочет, чтобы мы поменяли конец. И чтобы сделали яснее ту сцену, где Джонас места себе не находит в день своего тридцатитрехлетия. Она ему кажется «слишком загадочной и метафоричной для утреннего зрителя». Он считает, что липоза — «сумасбродная выдумка, о практических последствиях которой лучше не думать». Еще ему невдомек, что там у Милдред с «дикарем», как он его окрестил. Сделал мне пару предложений, одно несуразней другого: пусть Существо научится говорить и одеваться и пусть окажется тайным сыном невесть какого принца в изгнании.

— А как насчет социальной страховки или удостоверения избирателя, это он ему выдать не посоветовал? — язвит Жером.

Матильда с трудом сдерживает гнев, узнав, что посягают на ее любимцев. Она и от нас-то едва принимает легчайшую критику.

— И что вы ответили на весь этот идиотизм, Луи?

— Что мы не собираемся менять что-либо, об этом и речи быть не может. Он готов был мне череп топором раскроить. По глазам видно было, что он думает: «Решили своевольничать? Ну так я вам этого не позволю».

Стычки с Сегюре становятся все чаще. Нам приходится каждую его фразу просеивать через сито, чтобы обнаружить скрытый смысл. Жаль, что с единственным типом, который может нас поддержать, приходится играть в кошки-мышки.

— Мне осточертело день напролет угадывать чьи-то задние мысли и следить, кто каким местом говорит, — заявляет Жером.

— Бесполезно бороться с обычным лицемерием языка, — замечает Матильда. — Мы лжем, даже того не желая.

— Самое грустное — это бессмысленное расточение лишних слов, — вздыхает Старик. — От словоблудия язык вянет, теряет естественность.

Да, пустословишь, говоришь обиняками, разглагольствуешь, прибегаешь к протокольным иносказаниям, а в итоге даже не уверен, что донес свою мысль. На несколько мгновений я размечтался о языке без утаек и прикрас. О языке, запретном для проныр и льстецов.

— Чтобы высказать то, что думаешь, словесный понос не нужен. Хватило бы четырех четких, откровенных фраз.

— Это был бы конец света.

Матильда наверняка права, но одно все же несомненно: искренность гораздо занятнее притворства.

— Всего четыре фразы…

— Четыре голые фразы.

* * *

Расходиться по домам никому не хотелось. Весь остаток вечера разговор продолжал вертеться вокруг этих четырех голых фраз. Часам к двум, когда все уже немного стали заговариваться, мы установили новое правило, гордо окрестив его Четвертью Часа Искренности. Отныне в каждой серии «Саги» будет Четверть Часа Искренности. А чтобы душа была спокойна, мы твердо решили последовать этому правилу еще до конца ночи. Старик достал диалог между Мари Френель и Уолтером Каллаханом. Решительный момент, когда они вот-вот лягут в постель. Мы прочли его вслух, чтобы лучше освежить в памяти. Матильда читала за Мари, а Жером за Уолтера. Я слушал, варя кофе.

Сцена 31

Спальня Мари. Павильон. День.