Сахалин

 Маслянистые глаза, вечно как будто покрытые влагой.

 Мягкий, приятный голос.

 Он говорит так мягко, нежно, вкрадчиво.

 Бабаев не лишен артистической жилки.

 Он очень любит рисовать и постоянно рисует одно и то же: генералов с "грудью колесом", которые скачут на конях тоже с "грудью колесом". Этими картинками увешана вся его камера.

 Самый лучший подарок для него - ящик с красками.

 Тогда в его глазах светится столько счастья...

 Его специальность - убивать товарищей.

 Во вновь прибывшей партии он высматривает новичков с деньгами и соблазняет бежать.

 Описывает ужасы каторги и легкость бегства.

 Обещает достать паспорт и быть преданным товарищем.

 И нет ничего удивительного, что новички верят доброму, ласковому тону его голоса, вкрадчивой улыбке, такому симпатичному лицу.

 Где-нибудь в глухой тайге он убивает товарища, отбирает деньги и возвращается в тюрьму.

 На эти деньги он живет, лакомится, покупает себе краски и рисует свои любимые картинки.

 Каторга обвиняет его в шести убийствах. Официально он обвиняется в двух.

 Погоня, отправленная ему вдогонку при последнем бегстве, - они бежали втроем, - наткнулась сначала на один труп, потом - на другой, - и по этому страшному следу добралась до Бабаева.

 Вот человек, "приговоренный к жизни".

 Следствие о нем тянется, по сахалинскому обычаю, несколько лет; и самая страшная для него минута, это - когда следствие кончится и его переведут из одиночного заключения в общую тюрьму.

 Об этой минуте он боится и подумать.

 Арестанты его убьют.

 О Боже! Что это за жалкое, за презренное существование, которое он влачит и которое он предпочитает смерти.

 Вечная мысль о мести со стороны арестантов развила у него манию преследования.

 Он никуда не выходит из карцера, отказывается даже от прогулок.

 Он боится выйти даже в сопровождении солдат.

 - Бросится кто-нибудь и убьет.

 И когда он говорит это, он бледнеет, судороги пробегают по лицу, а глаза полны такого страха, словно над ним уж занесен нож.

 Такое выражение лица, вероятно, бывает у человека, когда он лежит уже на земле и ждет смертельного удара.

 Он, вероятно, сойдет с ума от этой мысли, - и... это, быть может, будет лучше для него.

 Лучше безумие, чем это сознание, вечный трепет, вечная дрожь.

"Исправился"

 - Хе-хе! Это - человек, которого лишили невинности, - сказал мне о нем один из сахалинских чиновников.

 Человек, с которым случилось это странное происшествие, - Балад-Адаш, горец, осужденный за убийство.

 Человек феноменальной силы, вероятно, когда-то такой же отваги, решительный и гордый.

 Он был "нетерпим на каторге".

 Он не отказывался работать, но если ему или кому-нибудь из его товарищей назначали работу "не по правилам", он протестовал тем, что бросал работать.

 Он был вежлив и почтителен, но, если его ругали, он повертывался и уходил.

 Если ему делали замечание "зря, не за дело", он возражал.

 - Ему слово, а он - десять.

 Он был прямо помешан на справедливости. И водворял ее всюду, как мог.

 - Словно не мы его, а он нас исправлять сюда приехал! - обиженно рассказывал мне о нем чиновник.

 К тому же "пороться" за свои дерзости Балад-Адаш не давался.

 - Его на "кобылу" класть, а он драться. "Не позволяем меня розгам трогать! Себе, другим, каким попало, резать будем! Не трогай лучше!" - кричит. Что с ним поделаешь?!

 - Связать бы да выдрать хорошенько! - перебил кто-то, присутствовавший при разговоре.

 - Покорнейше благодарю. Сегодня его свяжешь и выдерешь, а завтра он тебе нож в бок. С этими кавказцами шутки плохи.

 В это время на Корсаковский округ налетел, - именно не приехал, а налетел, - новый смотритель поселений Бестужев.

 Человек вида энергичного, силы колоссальной, нрава крутого, образа мыслей решительного: "Какие там суды? В морду, - да и все".

 К нему-то и отправили для "укрощения" Балад-Адаша.

 Отправили с ответственным предупреждением, что это за экземпляр.

 Весь округ ждал.

 - Что выйдет?

 Но пусть об этом рассказывает сам энергичный смотритель.

 - Выхожу из канцелярии. Смотрю, стоит среди арестантов тип этакий. Поза свободная, взгляд смелый, дерзкий. Глядит, шапки не ломает^[6]. И все, сколько здесь было народу, уставились: "Что, мол, будет? Кто кого?" Самолюбие заговорило. Подхожу. "Ты что, мол, такой сякой, шапки не снимаешь? А? Шапку долой!" Да как развернусь, - с ног!

 Балад-Адаш моментально вскочил с земли, "осатанел", кинулся на смотрителя: "Ты драться?"

 Я развернулся - два. С ног долой, кровь, без чувств унесли.

 Поединок был кончен. Балад-Адаш укрощен.

 - Думали потом, что он его зарежет. Нет, ничего, обошелся, - рассказывали мне другие чиновники.

 - Плакал Баладка в те поры шибко. Сколько дней ни с кем не говорил. Молчал, - рассказывали мне арестанты.

 Я видел Балад-Адаша. Познакомился с ним.

 Балад-Адаш, действительно, исправился.

 Его можно ругать, бить. Он дается сечь, сколько угодно, и ему частенько приходится испытывать это удовольствие: пьяница, вор, лгун, мошенник, доносчик; нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот "потерявший невинность" человек.

 Лентяй, - только и старается, как бы свалить свою работу на других.