Сахалин

 - Лет-то не так, чтоб уж очень много, да побоев многонько. Из бродяг я, еще в Сибири ходил бродяжить. Участь хотел переменить. Споймали, так били, - сейчас отдает. Ни лечь ни встать. Нутра, должно уж, у меня нет. Тяжко здесь сидеть-то, ох, как тяжко! Ну, да теперь уж недолго осталось... Теперь недолго...

 - Срок скоро кончается?

 - Нет. Помру.

 Рядом хроник-чахоточный.

 - На ту бы сторону мне. Я б и поправился...

 - А ведь ему ужасно в этом воздухе быть, доктор?

 - Да... да... Ну, да что ж делать!

Женская тюрьма

 Она невелика.

 Всего один "номер", человек на десять. Женщины ведь отбывают на Сахалине особую каторгу: их отдают в "сожительницы" поселенцам.

 В тюрьме сидят только состоящие под следствием.

 При нашем появлении с нар встают две.

 Одна - старуха-черкешенка, убийца-рецидивистка, ни звука не понимающая по-русски.

 Другая - молодая женщина. Крестьянка Вятской губернии. Попала в каторгу за то, что подговорила кума убить мужа.

 - Почему же?

 - Неволей меня за него отдали. А кума-то я любила. Думала, вместе в каторгу пойдем. Ан его в одно место, а меня в другое.

 Здесь она совершила редкое на Сахалине преступление.

 С оружием в руках защищала своего "сожителя".

 Он поссорился с поселенцами. На него кинулось девять человек, начали бить.

 Тогда она бросилась в хату, схватила ружье и выстрелила в первого попавшегося из нападавших.

 - Что ж ты полюбила его, что ли, сожителя?

 - Известно, полюбила. Ежели бы не полюбила, разве стала бы его собой защищать, - чай, меня могли убить... Хороший человек; думала, век с ним проживем, а теперь на-тко...

 Она утирает набежавшие слезы и принимается тихо, беззвучно рыдать.

 - Ничего ей не будет, - успокаивает меня смотритель. - Осудят, отдадут на дальнее поселение опять к какому-нибудь поселенцу в сожительницы... Женщины у нас, на Сахалине, безнаказанны.

 Действительно, с одной стороны - как будто безнаказанность.

 Но какое наказание можно придумать тяжелее этой "отдачи" другому, отдачи женщины, полюбившей сильно, горячо, готовой жертвовать своей жизнью.

 Не пахнуло ли чем-то затхлым, тяжелым на вас? Отжитым временем? Крепостным правом, когда так спокойно "отдавали", играя чужой жизнью и сердцем?

 Изо всех тюрем, которые мы только что обошли с вами, эта маленькая производит самое тяжелое впечатление.

Карцеры

 Сыро, тяжелый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.

 Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте.

 Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.

 Вот - Авдеев.

 Юноша, с неприятным лицом, отталкивающим взглядом.

 Необыкновенно циничный.

 Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.

 Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызет дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.

 Авдееву теперь около девятнадцати лет, а в пятнадцать он был уже признан неисправимым преступником.

 Авдеев приговорен к вечной каторге.

 В четырнадцать лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать^[5].

 - За что же ты их убил?

 - За что убивают? За деньги!

 Его коротенькая жизнь - целый роман.

 Его незаконный отец - офицер. Мать - пленная турчанка.

 Отец сошелся с ней во время последней войны и привез, вместе с прижитым ребенком, в Россию.

 Ни отец ни мать не любили этого несчастного малыша.

 Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребенка. Авдеев еле умеет читать.

 - Известно, если бы хорошо со мной обращались, - не зарезал бы!

 О своем преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично.

 - Деньги были хорошие, - тридцать тысяч. Удрал бы за границу, - и все! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп еще!

 В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги, - и встает с кобылы, чтоб сесть в карцер.

 Он упорно отказывался работать. Пробовал бежать, - поймали.

 За время каторги он успел получить 500 - 600 розог.

 И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.

 - Да почему же ты отказываешься работать?

 - А так! Не хочу - и не стану.

 - Да ведь что же впереди? Задерут!

 - Задрать не смеют.

 - Да ведь больно?

 - Больно, - терпеть нужно.

 - Неужели же это лучше, чем работать?

 - Известно, лучше. Отдерут, - да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.

 - Ну, а в карцере сидеть разве приятно?

 - Ничего! Сидят люди!.. А только я вам прямо говорю: работать не буду! Положите, дерите хоть до смерти, - не буду!

 Он производит тяжелое впечатление.

 На меня лично он произвел впечатление "задерганной лошади".

 Лошадь, которую сильно дергали и нахлестывали, которая остановилась и упрямо ни за что не сделает ни шагу вперед, как бы ее ни били.

 В таких случаях мало-мальски опытные кучера дают лошади просто немного передохнуть.

 И мне кажется, что хорошая доза бромистого калия оказала бы куда большее действие, чем розги, на этого болезненно-раздраженного, со взвинченными нервами, отвратительного и глубоко несчастного юношу.

 Рядом с ним - бывалый каторжник Бабаев.

 Армянин Эриванской губернии.

 С симпатичным лицом, на котором во время разговора играет добрая, заискивающая, вкрадчивая улыбка.