САХАР и ПАТОКА

Ночью я поездом отправился в Воронеж, и если от увиденного в   Её квартире  я бежал, и в буквальном смысле — тоже, то поездом  сбежал не от Неё, а от себя: помани Она пальчиком — не устоял бы: только привязать!.. В петровском (Пётр Великий) городе годом ранее,  по завершению учёбы в  университете, мне предлагали аспирантуру и работу корреспондента в солидной  по тем временам газете «Южный берег» — отказался  сразу и не в последнюю очередь потому, что без Неё задыхался, как это и бывает, когда Любовь не только залепит звёздами глаза, но ещё и развернёт лицом к без разницы какой, слепой, глухой или косой, Удаче. В бегстве от себя, грешного до пят, да безгрешного от признания умом, что «Легко простить, если не любишь, а если любишь — как простить?!», я видел резон для нас обоих: оставить всё так, как есть. То есть, отпустить ситуацию, чтобы само собой всё разрешилось. Остаться врагами в Любви — за себя такую, воюющую  презрением и ненавистью,  она накажет тем же и непременно.   (Там, в Воронеже, я и вернулся в свою прежнюю жизнь до встречи с Ней: ...бабника и никакого любовника.  В последнем качестве я оценивал себя сам, так как  не моё это: цокать копытами жеребца, чтобы услышать ржание кобылицы…)

Какой сон, да ещё в трезвонящем храпом и сопением поезде, когда тебя ломает собой, недосмотревшим и допустившим к себе  неприкаянность,  а печалит  Ею, обманывавшую  саму себя всё это время и, в сущности, без вины виноватую передо мной. Да и вина ли — морально изменить моей верности? Мне бы с ума сойти, сорваться сердцу в крик: «Не уходи!», а я поверил и —  постиг сладко-горькую правду..., и о себе ведь тоже!

«Разве у Любви есть имена?» — выпытывал  я сам у себя, обласканный  в памяти снами об  одной и той же женщине, которая даже (и не один раз, и не два!) приходила ко  мне, заснувшему в Её в цепких — моё! моё! моё! —  горячих объятиях?  И до Неё ведь тоже снилась она, Лена-Леночка, девчоночка ещё, родившая от меня в семнадцать, измучившаяся   мной, но ведь так много отдавшая мне как познание. Ушла, с зацелованными её же печалью губами — познал: виноват тот, от кого уходят. А Таня, медсестра  и аптекарь моей болевшей глупостями молодости, от которой ушёл я, бросил, и кого —  ту, что электричкой с Иловайска приезжала ко мне на пять минут, чтобы услышать в благодарность от любимого: «Мне некогда, прости, ...в следующий раз!», убив в дороге, в Горловку и обратно, полдня, а в результате заслужено ведь познал от неё, что нет маленькой или большой подлости, а совершивший её — подлец на всю жизнь! ...Подлец! Это же как для мужчины привычно, чуть ли не комплимент, однако сокрушительно легко уничтожает тебя в любящих глазах!  А Света-Рассвета умная, потому что быстро сообразила, что моё кредо: «Будет так, как я сказал, или как мы решим, или, вообще, никак не будет!» —  мои 75%, а её, всего-то, 25%… Умчалась в морозы, отказавшись не от меня, кем заслушивалась до рассвета, не уставая повторять с придыханием:  «Говори! Целуй! Говори!..», а от раба, во мне,  сугубо эгоистических  принципов. И что с того, что никого — кого любил, пусть и так, бестолково и порой омерзительно,  и кто любил меня опрометчиво вдохновенно, я не забыл, потому что в Любви познавал себя таким, каким я был им не нужен. Хотя, познав себя таким, и признал таки свою же никчемность. Не сразу — сам наплакался от себя, себялюбивого,  но поумнел благодаря им всё же.