САХАР и ПАТОКА

Не забыл — как такое забыть: шли вдвоём, а жизни  вокруг  была нужна лишь Она одна. И жизнь откровенничала Ею, на ходу перерождая меня в живое понимание в удивлении, которое объясняло, и не молча,  многое и доходчиво. ...До рассвета Она подметала и мыла лестничные пролёты в домах, что серели стенами недалеко от такого же, многоэтажного,  в котором жила сама — «...Спасибо, девушка, спасибо, красавица. Какая же Вы!..», ...отводила в сад, затем в школу своих мальчуганов — «...Мамаша, вы — умница: мальчики  светлые, опрятные!», затем — на торговый рынок, бегом,  за холодный бетонный прилавок — «Как хорошо, как хорошо, что  ты пришла, а мы уже стали бояться!..». (Она нужна была всем с утра до поздней ночи. И Её, притягательно женственной в глазах парней и мужчин и добродушной простушки с языков подруг и знакомых женщин, хватало на всех. А ревновать  и собачиться, и по этому поводу тоже — на это у нас с ней не было времени: время дорого, если любишь и не устаёшь любить и быть любимым!    Да и время для наслаждения любимой жадное собой и ненасытное, если знаешь к тому же, что и сам любим)

 ...Квартирка однокомнатная, на восьмом этаже, с балконом во двор; диван — слева, кровать — справа, синий палас на полу, стол — посредине, отглаженные до блеска занавески на окне,  чёрно-белый телевизор на тумбе, розовый торшер в углу.  Простенько всё,  уютно даже, и поразительно чисто! «А это что?»  — спросил я однажды, заинтересовавшийся розово-красным блеском  под кружевной накидкой. «Аккордеон»,  — ответила, будто призналась. «Играешь?» —  вырвалось из меня само собой. «Живу», — обронила Она, намеренно отходя от тумбы, будто бы стыдясь не игры на этом музыкальном инструменте — нет, нет, а чего-то ещё, точно привязанного к нему, невидимого мне.  И я счёл правильным для себя — избавить Её от смущения. (Смутился я, чуть позже — деньги от меня Она так ни разу и не взяла, чего я постичь умом так и не смог)

Поднявшись из кресла и машинально подойдя к зеркалу, я заметил и оценил подвижность своих губ: улыбаюсь Ей, воображаемой и ненаглядной,  но вместе с тем мне уже давно не терпелось разгадать Её жестокую и холодную просьбу: «Хочу побыть одна! ...Меня не будет день, два, возможно, что и три — не ищи меня.  ...И верь мне!».

И в этот раз Она увезла повзрослевших на три года, уже при мне, мальчиков к своей маме, и Её, как всегда до этого очередного  раза: «Хочу побыть одна!», очень не хватало моему спокойствию и покою. Такое — два-три дня раствориться во времени и пространстве, не часто, но обязательно — она позволяла себе сама, а я не спрашивал,  почему и зачем, даже при том, что ревность не самое лучшее качество мужчины, но и не самое худшее – есть ещё (по крайней мере, бывает) безграничная вера женщине. Я верил себе: видел женщин голыми в одежде — годы: сорок лет! — и физической измене нечем было передо мной даже прикрыться. Отсюда и раздевающий мужской взгляд, который, обычно, ищут молодые, ещё краснея всё же от стыдливости, отыскав его или же на него напоровшись, а взрослые ...взрослые  женщины оставляют такой взгляд позади себя, но не торопясь уйти от него  как можно дальше.

Она прятала от чего-то саму себя, но не пряталась от меня — я и сейчас это чувствовал на интуитивном уровне, поглядывая от зеркала на бордовый телефонный аппарат.

Очередные два дня без Неё стаяли томительным ожиданием — спокойствие  взбунтовалось учащённым дыханием, грозя удушьем неуёмной влюблённости, оттого я  и  набрал номер Её домашнего телефона, оправдываясь и признаваясь Ей, мысленно: «Может, я тебе уже нужен?!». Никто не ответил, да трубку подняли чьи-то руки и тут же опустили на рычаг — не показалось.

Подходя к Её дому, мои глаза произвольно щурились, словно высматривали Её силуэт за стеклом окна (окно для Неё было чем-то ритуальным в Её личном откровении, может — в ожидании,  и   комком  из строй газеты Она, убираясь в квартире, будто бы оттирала на стекле не уличную пыль, а что-то прилипшее к ней самой, злясь  от этого густыми на цвет губами, но не уставая от однообразия движений руки; после, и долго причём, Её дрожащие пальчики нежно и вдумчиво касались сияющего стекла, извиняясь за что-то, похоже, и сожалея  будто о чём-то в одночасье).

Уже на лестничных пролётах этажей тоскою кричащие звуки аккордеона  ноющей из сердца тревогой ускорили мой шаг. И почему-то обстоятельство — она у себя…, меня не обрадовало.

Взбежав на площадку восьмого этажа, я терзался в нерешительности позвонить в Её дверь, постучать, позвать, закричать… Стоял, уткнувшись лбом в панельную стену, раздирая кожу острыми влипшими в побелку бугорками, при этом не чувствуя ни боли, ни прежней уверенности в Ней, непогрешимой.  На весь подъезд аккордеон вопил болью, метавшейся за дверью переливами нот, жалуясь высокими тонами, проклиная низкими, а что, за что или кого — это уже было не так важно.