Сахара и Сахель

Свежее утро, прохладный воздух, восхитительно ясное голубое небо. Одним взглядом я охватил чудесную равнину; вместе с Сицилией она была хлебным амбаром римлян и станет нашей житницей, когда обретет свои легионы земледельцев. Я люблю равнины, а та, что лежит перед глазами, — одна из наиболее грандиозных и обширных, которые мне доводилось видеть. Тщетно пытаться проехать через нее на французский манер, то есть по дороге, отмеченной такими приметами цивилизации, как наезженные колеи, почтовые станции, деревни, изредка фермы. Пока еще огромное пространство безлюдно, не видно следов человеческого труда, самые высокие деревья исчезают за таинственной линией горизонта, где отчетливо выделяются лишь крайние пределы: справа — Сахель, в глубине — горы Милиана, затянутые легкой голубой дымкой, слева — крутые темно-зеленые склоны и заснеженные вершины Атласа. Ни облачка вокруг сверкающего хребта, чуть ниже едва заметны клочья тумана; он тянется из оврагов и свертывается в белые хлопья, как дымок, вырывающийся из орудийного ствола. Низина залита водой, многие фермы словно стоят на берегу пруда. Почти высохшее летом болото Уэд-эль-Лалег сейчас занимает не более двух лье.

Я вновь увидел процветающий Буфарик. Здесь больше нет больных, мечущихся в горячке. Сегодня европейцы чувствуют себя в этом городе лучше, чем где бы то ни было, именно здесь больные со всей округи предпочитают избавляться от африканской лихорадки. В те времена, когда гибло столько людей, отравляемых двойным испарением: застойных вод и вспаханных земель, арабы, живущие тем, что нас убивает, процветали. Теперь же представь нормандский фруктовый сад, обсаженный тополями, осинами и ивами, ухоженный, плодородный, щедрый на фрукты, наполненный запахами хлеба и полевых работ, настоящую деревню и настоящих сельских жителей. Добившись в конце концов возможности использовать богатства маленькой страны, мы больше не задумываемся о ее прошлом. Мы забыли, что понадобилось десять лет войны с арабами и двадцать лет борьбы с климатом, более пагубным, чем война, чтобы присвоить эти земли. Путешественник вспоминает об этом, только проезжая мимо кладбищ и останавливаясь в Бени Меред у основания колонны сержанта Бландана. Истинная история колонии здесь, как и повсюду, покоится в могилах. Дорогой друг, сколько пало известных и безвестных героев, почти все они уже забыты, но жизнь любого из них не была бесполезной!

В Блиду я прибыл в одиннадцать часов. Здесь я нашел Ванделя; после отправления письма он ожидал моего приезда с каждым дилижансом. Я узнал его издали по желтой каскетке, той самой, что он носил четыре года назад. Он курил маленькую короткую трубку из вишневого дерева без мундштука. Он сохранил тот же чуть странноватый облик, который равно невозможно ни точно описать, ни забыть.

Я снял домик, предложенный Ванделем, и мы договорились поселиться вместе. Дом находится на окраине города, на пустынной площади, обсаженной апельсиновыми деревьями и отделенной от больших апельсиновых плантаций лишь крепостной стеной. С одной стороны открывается вид на равнину, с другой — на гору, до которой рукой подать. Гора возвышается над приютившимся у ее подножия городом. Наше жилище довольно сносно, хотя плоская крыша в скверном состоянии и во время дождя протекает во всех комнатах. Под домом течет подземный источник, выходящий на свет у самой двери. До меня постоянно доносится приглушенное журчание проточной воды среди камней. В шести шагах высится огромный остролистный кипарис. Солнце освещает его от подножия до макушки в любое время дня. Тень обводит вокруг ствола полную окружность и вычерчивает на площадке циферблат безупречной формы. Я размечу его камешками, и часы будут готовы.

Блида, февраль