Сахара и Сахель

Привычки Ванделя изменились не более, чем его внешний облик и одежда. Он ни на кого не похож. Его своеобразие неподвластно времени. Разве что несколько седых волос в коротко стриженной шевелюре и в разросшейся бороде. Но эти изменения почти незаметны. Лицу Ванделя нечего терять в свежести и полноте: вряд ли у белого может быть более темная кожа. Он худ, насколько позволительно здоровому человеку. Путешественник еще в состоянии бросить вызов усталости, солнцу и бегущим годам. Трудно представить себе, что он когда-то был молодым, поэтому и невозможно установить, насколько он состарился. Ручаюсь, что и впредь вам не удастся определить его возраст. Он всегда отлично себя чувствует. Сухопар, расторопен, крепко стоит на ногах, как прекрасный ходок, которого обстоятельства вынудили стать посредственным наездником. Заботы Ванделя о том, что он именует своей оболочкой, сводятся к самому необходимому. Ты сам можешь убедиться, чрезмерны ли эти требования. По сути, он обеспокоен лишь тем, чтобы держаться в форме и закалить свой организм. Руководством ему служит практическая философия. «Разве не обидно, — спросил он как-то, — что дрянные тряпки, которые мы носим, прочнее мужской кожи. Не сомневайтесь, я сумею сделать ее непроницаемой, нечувствительной, неизнашиваемой и прочной, как бычья шкура». Судя по лицу и рукам, ему удалось достичь цели. Сегодня я сказал ему:

— Я полагаю, любезный друг, что времени не удастся покорить вас. Удары судьбы для вас — что змеиные укусы для моллюска, укрывшегося в своей раковине.

— И все же, — ответил он с беспокойством, — механизм износился.

Механизмом Вандель называет мозг и энергию духовной жизни. Он неправильно употребляет слова из какого-то стыдливого почтения к мыслям, ведь в глубине души он — поклонник спиритизма, как все одинокие люди.

Рассказывал ли я тебе, как познакомился с Ванделем? Это произошло во время второго путешествия — короткой экскурсии на юг. Наш караван, состоящий из мулов, а не верблюдов, шел через холмистую, лесистую местность. Долгим весенним днем кавалькада тянулась по каменистым горным тропкам. Часам к пяти мы подошли к бивуаку. Караван очутился на плато, поросшем мелким подлеском и кустарником. Никаких дорог, но повсюду узкие просветы, куда мы и устремляемся поодиночке в расчете на инстинкт лошади, идущей по следам передовых всадников. Я был в арьергарде верхом на лошади, которой можно довериться в подобных случаях. Вдруг она заржала, забеспокоилась, и из-за густого кустарника появился неизвестный наездник. Это оказался молодой человек, одетый по-дорожному, верхом на исхудавшем грязно-белом животном, взнузданном весьма неумело на арабский манер. Человек был истощен, худ, опален солнцем, как житель Сахары. Единственная важная деталь искупала видимую бедность его снаряжения и придавала ему почти цивилизованный вид: вместо оружия у него за спиной было нечто вроде длинного барометра в кожаном чехле и объемистый цилиндр из жести.

— Извините, сударь! — крикнул он издалека. — Ваш скакун воспламеняется к кобылам?

— Да, сударь, очень, — ответил я.

— В таком случае я поеду вперед.

И, не мешкая ни секунды, он стеганул лошадь хлыстом и пустил ее рысью. В седле он держался по-английски, чуть привставая на широких арабских стременах, ритмично сгибая и разгибая колени. Скоро фигура всадника, утопающая по пояс в глубоком седле, скрылась из виду, но я еще две-три минуты слышал мерное постукивание его барометра о коробку с гербарием.

Вновь я увидел его на бивуаке, на сей раз он раскуривал трубку за приятной беседой. Нас представили, и тут я услышал имя г-на Луи Ванделя. Я много слышал о нем. Повсюду мне рассказывали о его незаурядной жизни, полной приключений, и теперь мне представилась возможность выразить свое искреннее восхищение и радость от встречи. В тот же вечер мы сошлись ближе. Мне довелось оказать приют Ванделю, поскольку скарб мой был довольно скромным и в палатке осталось достаточно места. Он внес в палатку черный, скатанный и перетянутый ремнями бурнус, арабское седло и инструменты — все это заменяло ему постель, одеяло и подушку. Ночь выдалась великолепная, я слушал своего нового знакомого, почти не сомкнув глаз.

— Видите ли, — рассказывал он, — это моя страна: она усыновила меня; я обязан ей беспримерной независимостью, бесподобной жизнью. Таковы благодеяния, но я оплачу их, если сумею, скромной работой, которая явится творением моей бездеятельности. Обыкновенно считают, что я бездельничаю; возможно, однажды я докажу, что не напрасно терял время, и этот барометр, давший мне арабское имя Бу Джаба (человек с ружейным стволом), может, принесет в моих руках больше пользы, нежели настоящее ружье.