Сахара и Сахель

Иногда кади или другое должностное лицо в длинной мантии снисходит до заведения, чтобы выпить кофе. В руках всегда три предмета, с которыми представитель власти никогда не расстается: жасминовая трубка, четки и тунисский носовой платок. Все его торжественно приветствуют, а кахваджи целует в плечо. Если многочисленное общество представлено людьми достойными, то кахваджи появляется с флаконом розовой жасминовой воды или росного ладана, прикрытым наподобие перечницы металлической крышечкой с отверстиями. Он чинно обходит собрание с важностью, достойной торжественного церемониала, и кропит лица и одежды благовонной жидкостью. Обычно подобная учтивость приносит ему несколько мелких монет, даруемых в знак благодарности.

Время от времени, чтобы доставить себе удовольствие, я выхожу за ворота Баб-эс-Себт. И каждый раз смотрю на равнину, словно впервые. Глазам путешественника открывается завораживающий простор, полный степенности и величия. Он не может не оценить чудесный вид, даже если насладился более изысканными картинами: гробница христианки [Куббаат эр-Румиа] под Блидой, заключенная между дремлющим у ее ног озером Халула и приземистой массивной Шенуа; река Мазафран, несущая желтые воды через узкий проход в Сахель к морю; ослепительно белая Колеа, необычно сияющая по вечерам на бурых склонах холмов; трехярусная цепь Милианских гор, которая возвышается в глубине и замыкает огромную равнину темно-синим занавесом, переливающимся серебром. Искусно очерченные пейзажи освящены благозвучными названиями. Именно здесь, любезный друг, испытали мы радость первого открытия, познали наконец истинно арабскую землю, о которой так долго мечтали. Именно здесь с наших уст сорвался возглас: О, Палестина!

Я предпочитаю всему светлому времени суток в разрушенном городе вечерний час перед наступлением темноты, короткий миг неизвестности, разделяющий день и ночь; только он примиряет меня с настоящим. В это время года сумерки опускаются вместе с густым туманом, затягивают синим маревом и размывают очертания даже самых коротких улочек. Мостовая увлажняется, и нога скользит в полумраке, ведь эта часть города плохо освещена. Горизонт на западе погружается в фиолетовые отблески, архитектурный облик города причудливо меняется, строения словно испаряются на фоне постепенно обесцвечивающегося неба. Смутно различаешь странные силуэты людей, спешащих домой, беспорядочно скапливающихся и теснящихся на узких улицах. Вокруг слышен своеобразный с хрипотцой говор, женские голоса выделяются мягкостью произношения, а детские — резкими интонациями. Маленькие девочки с блюдами с хлебом на голове скользят в толпе с возгласом: Baleh![73]. В сутолоке касаешься невзначай скрытых вуалью, будто тайком ускользнувших из дома женщин, которых выдает белизна одежд. И тут, если ты мечтатель или принадлежишь к миру искусства, ты можешь восстановить жизнь уже увядшего общества и предположить многое из того, чего в действительности уже нет.

24 февраля

Я вовсе не ожидал, что такое может случиться. Я повстречал мою незнакомку-мавританку с перекрестка Си Мохаммед эш-Шериф. Она живет в Блиде, и, если здесь уместен французский лексикон, завтра в полдень я буду ей представлен. Сегодня в два часа соседняя улочка огласилась барабанным боем. Кроме ударов деревянных палочек по натянутой коже до террасы долетали дробь кастаньет и голоса певцов.

— Не хотите ли немного музыки? — спросил Ван-дель.

— С удовольствием, — был мой ответ.

— Пойдем, раз уж нам ничего не остается, кроме негритянских концертов.

Я должен заметить, что мой друг Вандель, во всем очень снисходительный к арабам, с трудом прощает им отсутствие музыкального слуха.

— Вам знакомы их притязания, — говорил он мне по дороге. — Чрезмерное тщеславие позволяет им полагать, что цветы некоторых растений, например медвежьих ушек и полыни, опадают при звуках мизмуна[74]. Та же мысль содержится в старом латинском изречении, уж не знаю, как оно до них дошло:

Ilicibus glandes cantataque vitibus uva

Decidit…

(Желудь дубовый поет, виноградная гроздь опадает.)