Сахара и Сахель

Вчера вечером Вандель проводил меня к Хасану. «Хасан» означает конь, но более точный смысл можно передать словами: самое прекрасное животное и самое красивое[75]. Это гордое имя далеко не всегда подходит своему хозяину. Нашего друга, цирюльника Блиды, родители, кажется, нарекли в соответствии с его высоким мнением о собственной особе. Хасан — мужчина средних лет, ни хорош собой, ни дурен, одевается с большой претензией и слишком общителен для араба; должно быть, этого требует профессия. Он видит самых разных людей. По-моему, завсегдатаи считают его цирюльню общественным местом и бесцеремонно назначают друг другу встречи там, словно на улице.

По обыкновению он находился в центре многочисленного общества. Было что-то вроде вечеринки, играли в шашки и шахматы, раскуривали трубки хозяина дома (у Хасана самый богатый выбор трубок в квартале), а кахваджи из соседнего заведения приносил кофе, который оплачивали сами гости.

Мы вошли в тот самый момент, когда долговязый молодой человек с худощавым лицом проигрывал партию, но наставлял соперника, отдавая свою последнюю шашку:

— Если бы все желания осуществлялись, нищий стал бы беем.

— Известная пословица, — заметил Вандель, взял под руку игрока и подвел ко мне: — Дорогой мой, позвольте представить вам моего друга, пишущего водевили, Бен Хамида, самого духовного и просвещенного человека трех провинций — талеба в духовной семинарии (завийя)… Вы можете поговорить о Париже, месье из этого города, — сказал он, указывая на меня, — а Си Бен Хамида жил там некоторое время.

Я узнал от самого Си Бен Хамида, что он учился в коллеже Сен-Луи. Он провел четыре или пять лет во Франции, постигая азы истории и географии. Истинной причины парижского воспитания, полученного моим визави, я не знаю, да и вряд ли когда-нибудь узнаю. В стране недомолвок нередки судьбы, которым не грозит стать общественным достоянием.

Я почти все забыл, — обратился он ко мне, подыскивая слова, — скоро вовсе разучусь говорить по-французски.

Бен Хамида обладает быстрым, живым умом, способен найти удачный ответ в любом споре и, вероятно, необычайно проницателен. Воспитание, заложенное во Франции, позволило ему развить качества, довольно редкие для арабов, даже принадлежащих к высшему обществу. Открытый характер, выразительная речь, красноречивые жесты, насмешливый голос, неизменно веселые глаза. Соприкоснувшись с нашей системой образования, он вынес и сохранил лишь то, что хотел: любовь к изящной словесности и вкус к забавным пословицам и каламбурам. Почти французская легкость и литературный аттикизм[76] позволили Ванделю окрестить молодого человека «водевилистом». Он одет по-мавритански, шея, голова и лицо элегантно повязаны зимним муслиновым тюрбаном в мелкий розовый горошек.

Противник, выигравший партию в шашки, оказался арабом с равнины. Невысокий, полнеющий, бородатый, обветренный человек был одет в бурнус и хаик, под которым носил, как все всадники, куртку и вышитые шелком жилеты. Тонкая шелковая тесьма с золотой кисточкой обвивала его голову вместе с веревкой, сплетенной из шерсти черного верблюда (хрит). На шее болтались четки, а к головному убору были привязаны два или три амулета.

— Посмотрите внимательно, — сказал Вандель, — этот человек прекрасно владеет саблей, я расскажу вам, как он ею орудует.

Среди присутствующих находились еще и обыватели, живущие по соседству, наполовину торговцы пряностями и табаком, наполовину рантье. Пожилые седеющие люди либо тихо разговаривали, либо задумчиво курили. Они зябко завернулись в домашние бурнусы. Тюрбаны в строгих складках, жилеты тщательно застегнуты, на ноги до икр натянуты чулки из суровой шерсти. Старые, стоптанные туфли расставлены в ряд перед скамьями, на расстоянии протянутой руки от каждого посетителя короткая розовая свеча или фонарь из цветной бумаги, чтобы светить себе на обратном пути, ведь ночь выдалась темная.

Я хочу передать тебе в общих чертах ведшийся здесь разговор, ведь закоренелые домоседы вряд ли станут назначать свидания у цирюльника в столь поздний час с единственным намерением посидеть кружком и помолчать. Впрочем, беседа арабов похожа на любую праздную болтовню. Пустословие объясняется не только желанием почесать языком, но и местными обычаями, описание которых неподвластно моему перу. Все начинается с приветствий; они повторяются через равные промежутки времени, как нарочитый припев вежливости, отмеряют ритм речей, паузы, подают сигнал к новому оживлению. Учтивость и благословение распространяются на все обсуждаемые вопросы, но один остается запретным — осведомляться о женщине. Затем наступает момент для обмена новостями; общеизвестные темы, но содержание иное.