Сахара и Сахель

Да, друг мой, сходство поразительно. И то же очарование. Но реальность не превосходит красотой живописное полотно. Жизнь многолика и непредсказуема: шумы, запахи, тишина — вечное движение во времени и пространстве. Характер картины определен раз навсегда, выхвачено мгновение из временного потока; выбор безупречен, сцена запечатлена навеки. В ней заключен смысл сущего, скорее то, что должно быть увидено, нежели то, что существует на самом деле, скорее правдоподобие достоверности, нежели сама жизнь. Насколько я понимаю, с тщанием избранная истина — единственная реальность, заключенная в искусстве. Бессмысленны блестящий ум и великое мастерство художника, если в творение не привносится нечто, чего лишена реальность; неуловимое нечто, благодаря чему, хвала Господу, человек превосходит разумом Солнце.

Ровно в полдень я постучал в дверь Хауа. Изнутри сразу несколько голосов ответили по-арабски: «Кто там?» Сверху из спальни, занимающей весь этаж, им вторил знакомый голос: «Кто это?» Раздался скрип ставен, и тут же прозвучал приказ: «Асра, открой дверь». Негритянка не заставила себя ждать.

Через дворик я прошел к дому, первый этаж которого занимали четыре еврейские семьи. Одни женщины стирали пеленки, другие покачивали колыбельки в форме гамака, баюкая малышей, многочисленные дети играли у дверей. Второй этаж окружала галерея. Мы пошли по ней с Асрой, которая чуть опережала меня, шлепая босыми ногами по фаянсовой плитке. Ее фигуру облегал узкий фута[79] из оранжевой и голубой ткани. Оказавшись перед спальней хозяйки, черная служанка полуобернулась ко мне и жестом, знакомым тебе по картине Делакруа, откинула занавес из цветного муслина.

Войдя, я увидел ожидавшую меня Хауа. Она возлежала на длинном, низком, широком диване среди множества в беспорядке разбросанных подушечек, по-видимому, только проснулась.

— Здравствуйте, — сказала она. — Присаживайтесь.

Я присел, но не слишком близко, а в ногах, чтобы лучше ее видеть.

Посреди спальни курился наргиле. Она держала янтарный мундштук между пальцев, унизанных кольцами, и наблюдала за тонкой струйкой дымка. Длинная трубка в коричневых и золотых кольцах обвилась вокруг изящной, но крепкой ножки, словно выточенной из старой желтой слоновой кости. Казалось, что живой узел стягивал плоть, подобно змее Клеопатры. Она была бледна, неподвижна, на губах блуждала легкая улыбка. Сама жизнь, которой дышало спокойное тело, мирно вздымала узкий корсаж. Туалет женщины был безупречен, нельзя было добавить ни одной детали, чтобы не нарушить гармонию. Она нарядилась, надушилась и подкрасилась с возможным тщанием. Волосы спрятаны под черно-синим платком, вероятно, она чуть более одета, чем обычно мавританская женщина в домашней обстановке. Богато раззолоченный корсет из голубого сукна под синим кафтаном без рукавов и вопреки местным обычаям золотой пояс с массивной пряжкой придерживали на тонкой талии просторный ярко-красный фута. Итак, костюм составляли три цвета, но подавлял все огненно-красный, еще резче оттеняя и без того слишком бледную кожу. Глаза подведены сурьмой, кисти рук и ступни выкрашены хной. Пятки «напоминали два апельсина».

— Как тебя зовут? — спросил я.

Она вдохнула последний клуб дыма из томпака и красивым жестом протянула мне мундштук наргиле, мягкая трубка которого по-прежнему обвивала ее ногу.

— Зачем тебе мое имя? сказала она, поднося мундштук к моим губам.

— Интересно, столь же нежно твое имя, как голос?

Она тотчас ответила:

— Хауа.

— Прекрасное имя, — сказал я и несколько раз повторил воздушное слово, составленное из гласных и произносимое на одном дыхании. Оно легкое, как вздох, и означает пригодный для дыхания воздух и дружбу.

— Жарко? — прозвучал ее голос между двумя паузами.

— Очень. Безумен тот, кто у огня ищет прибежища от солнца.

Новый мадригал вызвал улыбку моей собеседницы, и снова воцарилось молчание.

Представь, друг мой, что, за исключением слов «сударь», «здравствуйте», «до свидания», «присаживайтесь», Хауа не знает и четырех слогов хорошего французского, и я вынужден говорить по-арабски, не желая переходить на наречие сабир, отвратительный диалект, недостойный чудесного голоса, опасаясь выставить даму на посмешище и смиряясь со своей незавидной судьбой. От этого наша беседа становится столь немногословной, что мне трудно передать ее содержание. Я набивал томпак наргиле и скручивал сигареты, которые она выкуривала. Асра подала нам кофе. Я осмотрел спальню, пройдясь от двери к закрытым ставням, скрывавшим выходящее на улицу окно. Закончив осмотр, вернулся к хозяйке.

Ее шею, подобно огромному колье, обвивало длинное ожерелье в три-четыре ряда из цветов апельсинового дерева. Цветы были сорваны утром, и, чтобы не опьянеть от сильного запаха свежих цветов, надо быть женщиной, к тому же рожденной на арабской земле.

— Возьми, — сказала Хауа, осторожно сняла благоухающую гирлянду и бросила мне, точно так поступила бы с цепочкой.

Так прошло некоторое время, я хочу сказать — час или два. Мне показалось, что она задремала.

— Вовсе нет, — сказала она.