Сахара и Сахель

Третий художник, оказавшись на Востоке, взошел по ступеням бесконечной лестницы к вершине великого искусства, и здесь его взору открылся человеческий спектакль. Заметьте, я не говорю, что он разглядел человека. Он увидел человека под покровом одежд, не внешность и осанку, жесты и расплывчатые черты лица, а костюм и краски во всем блеске и великолепии. Цвет приобрел для него самостоятельное значение. Он настолько расширил его роль, наделил его такой значительностью, извлек из него столь разнообразные, возвышенные, поразительные, иногда патетичные звучания, что заставил нас, по существу, забыть о внешних очертаниях и заронил в нас ошибочное подозрение, будто не видел формы или пренебрегал ею. Основываясь на принципе потери насыщенности и интенсивности при разложении цвета резкими тенями и светом, он употребил даже для пленэрной[86] живописи мягкую, умеренную и ровную «елисейскую» освещенность, которую я называю светотенью открытой сельской местности. Он заимствовал у Востока ярко-голубые краски неба, тусклые тени, теплые полутона; иногда художник роняет на раскрытый зонт невесомую тяжесть хмурого солнечного луча; но чаще он нежится в холодном полусвете — истинном свете Веронезе; он без стеснения заменяет пылающее зноем пространство зеленеющими полями: использует пейзаж как отправную точку, глубокий приглушенный аккомпанемент, оттеняющий, поддерживающий и стократ умножающий великолепное звучание цвета. Шедевр художника, во всяком случае в рамках жанра, — светлое и ясное полотно, созданное в мастерской; оно написано в такой решительной манере, словно выполнено одним взмахом кисти, на одном дыхании. Совершенство картины точно передает, как художник, о котором я говорю, понял Восток: любовь к костюму, тщательное изображение внешности, наконец, небрежение к солнцу и его воздействию. О его произведениях говорят, что они прекрасны, но нереальны; говорят, что хотелось бы видеть его более достоверным, простодушным, возможно, более восточным… никогда не прислушивайтесь к подобным мнениям. Поверьте, высшую красоту в творениях этого живописца несет именно общий элемент.

Пейзажист — не знаю уж, по какому божественному предопределению, — родился художником Востока, ибо говорят, он даже походил на араба. Жанровый художник испытывает пристрастие к турецким странам — оригинальность питает эту любовь. Художник-историк — венецианец, упивающийся современными сюжетами, которые своим колоритом воскрешают страстные воспоминания о мастерах. Стало быть, он самый традиционный и наименее восточный из всех троих, и в этом одна из причин моего великого уважения.

Как-то весенним днем я оказался на берегу Сены со своим учителем — знаменитым пейзажистом. Он объяснял мне, какие изменения привнесли в его видение и восприятие опыт и знакомство с музеями, особенно поездки в Италию. Он говорил, что сегодня ищет лишь обобщение там, где некогда восхищался деталями, пытается отыскать типичную форму и идею, а раньше посвящал себя поискам необычного.

По самому берегу реки пастух гнал стадо овец, оно мягко отражалось в водах, тусклых под апрельским серым небом. За спиной у пастуха была котомка, на голове черная фетровая шляпа, на ногах кожаные гетры погонщиков; стадо не разбредалось, и поэтому две живописные черные собаки лениво тащились за хозяином. «Знаете ли вы, — сказал мой учитель, — что пастух, бредущий берегом реки, — прекрасный сюжет для живописца. Сена изменила имя, сюжет — свой смысл: Сена превратилась в Реку. Кто из нас сумеет выразить Восток как нечто индивидуальное и в то же время обобщенное, чтобы он отлился в простоте, подобной безыскусности течения реки?»

С такой приблизительной речью я обратился к Ванделю. Извлеки из хаоса возражений, рассуждений, разрозненных замечаний угодный тебе вывод. Я передаю тебе содержание беседы, не являющейся ни догматическим очерком, ни даже критической статьей. Мой собственный вывод таков: вполне вероятно, я потерплю неудачу в своем начинании, но поражение не будет доказательством неосуществимости самой затеи. Возможно, также в силу свойственного многим умам противоречия меня повлечет именно к редкостям, которые я осуждаю, и влечение преодолеет силу идей, а инстинкт окажется сильнее теорий.

Октябрь

Мы условились назавтра отправиться на охоту на три-четыре дня. Сначала обойдем озеро Халула, затем холмы до Типаза, где на римских дорогах и будем бить кроликов.