Сахара и Сахель

Я уже говорил тебе, что, когда пересекаешь равнину, складки местности растворяются на огромном пространстве. Справа на севере мы оставляем заросли кустов — на самом деле это леса, затем на большом расстоянии друг от друга различаем одинокие фермы французов, вырисовывающиеся неясными белыми пятнами, словно забытое в поле белье, и еще реже — скопления черноватых точек, напоминающих кучи сожженной травы, — это дуары. Когда на плоском горизонте вроде бы возникает фигура араба — зрение утомлено оттенками небесной лазури, зелени не хватает, и тень ничтожна, — она оказывается то старым оливковым деревом, оберегаемым местными суевериями, то бесплодными женщинами из соседних племен, вывешивающими ex voto лохмотья, лоскуты, вырванные из покрывал, то неизвестно как оказавшейся здесь группой финиковых пальм, растущих из одного корня, словно составляя друг другу компанию, и мучимых чуждым суровым климатом. Время от времени мы выходим к дорогам, все они ведут в Блиду, но протоптаны на таком расстоянии друг от друга, что армия прошла бы между ними незамеченной. Блида возносится к небу, по мере того как путник удаляется и спускается в более низкую часть равнины; город очерчивается все четче над небольшим плато, близко подходящим к горе; его выразительный и ясный силуэт вырисовывается на синеющем занавесе садов.

В восемь часов мы перешли пересохшее русло р. Шиффа, во что трудно поверить тем, кто бывал здесь в сезон дождей. Невозможно представить себе что-либо более безобидное и приятное для глаз: мелкий гравий, мельчайший песок, аркадийская гирлянда олеандров, усеянных звездами цветов, и два ручейка, неприметно бегущих в широком заброшенном ложе, способном вместить полноводную реку. В двух лье слева открывается вход в ущелье, которое было свидетелем многих катастроф и где сегодня чуть бьется истощенная вена.

В девять часов запахло порохом, правда, без особых последствий; прозвучало лишь несколько выстрелов — короткий пролог к завтрашней охоте. В отдалении, заслышав стук колес нашего обоза, из зарослей кактусов, беспорядочно разбросанных вокруг забытой гробницы отшельника, вспархивает выводок рябчиков. Те охотники, что оказались наготове, открыли огонь наудачу. Пернатая стая, почувствовавшая ветер свинца, непроизвольно расступилась, словно пропуская заряд дроби, затем сомкнула строй и унеслась, часто взмахивая крыльями. Еще мгновение солнце освещало светлое оперение птиц, и все исчезло.

Карфагенский рябчик, или малая дрофа, или стрепет, — редкая во Франции птица, предмет вожделения многих охотников, именно поэтому я с почтительностью обращаю твое внимание на названный вид в письме, посвященном исключительно охоте. Стрепет играет видную роль в наших провинциальных празднествах вместе с еще более почитаемой птицей, стократ более редкой и почти мифической; я имею в виду большую дрофу, которую здесь называют убаром, и сами арабы, наименее пристрастный к охоте народ, проявляют к нему интерес. Шоу, отрицающий тождество африканской птицы с дрофой, так описывает убара: «Туловище бледно-желтое в коричневую крапинку, крылья — черные с белыми пятнами, воротничок — белесый в черную полоску, клюв — плоский, как у скворца, лапки беспалые».

Пусть она называется дрофой или как-то иначе, диковинность лишь увеличивает цену ее красоты, и она тем более желанна, что подобна ускользающему мигу удачи. Однажды у озера Шотт-эль-Ходна среди руин римского города Тобна я увидел двух птиц, неожиданно вспорхнувших из развалин; разумеется, они были вне досягаемости, и я стал свидетелем расставания птиц-отшельников, которых свел случай в мимолетной дружбе; одна полетела направо, другая налево, и пустыня развела всех нас троих навеки. И все же несколькими днями позже один убар был подстрелен у меня на глазах, а случилось это так. Мы двигались колонной под звуки фанфар, выставив авангард, и до сих пор я не могу понять, как птица позволила застигнуть себя врасплох и сбить с толку. Вместо того чтобы мчаться прочь от колонны, она повернула к ней и вдруг появилась над батальонами, тяжело и медленно взмахивая крыльями, словно парализованная ужасом, утратив всякую осторожность и надежду на спасение. Так убар торжественно проследовал от головы до хвоста отряда, чудом достиг арьергарда невредимым, и тут один маркитант, издали завидевший птицу и имевший время прицелиться в движущуюся мишень, сбил убара, и он упал в двух шагах впереди его мула. Это оказался великолепный экземпляр, величиной с небольшую индейку, весом от четырех до пяти фунтов. Всклокоченный воротничок охватывал шею птицы наподобие гофрированного волана а lа Генрих IV.