Сахара и Сахель

В одиннадцать часов мы сделали привал в глубоком русле Уэд-Джер с илистыми берегами — в одном из притоков Шиффы. Река иссякла, от зимнего полноводья остался ручеек в один или два дюйма, у которого мы застали большое стадо коров, пришедшее на водопой. А крутые берега поросли большими оливковыми, тамарисковыми и мастиковыми деревьями. Около трех часов дня мы вновь оседлали лошадей, чтобы продолжить свой путь по равнине. Слева остался лагерь хаджутов, вдали виднелись палатки и табуны лошадей, вольно бродящих, как в Камарге; несколько заблудившихся верблюдов приблизились к нам и мирно взирали на проходящий отряд. Крупные коричневые животные как бы позировали на фоне бледной земли и нежно-голубого неба, демонстрируя мощный костяк, заросшие горбы, гривастые лопатки, узловатые и мозолистые колени, большие мягкие ступни, огромную, странную голову с подвижными губами и нежными глазами. Они словно удвоились в размерах и обрели ту монументальность, которая появляется, когда разглядываешь в упор слона. Вся равнина, то есть десять лье безбрежного ландшафта, умещалась между ног животных; силуэт высоких гор, словно обведенный одним взмахом кисти, образовывал фон необычной картины на уровне брюха. Травы не было, и верблюды просто прогуливались с беззаботным, рассеянным и скучающим видом, свойственным непривередливым жвачным животным. Воздержанность животных чудесным образом принимает символическое значение: не видно, чтобы они изголодались, поэтому их поведение можно приписать задумчивости.

Вся равнина — поле битвы; и хаджутам это известно как никому. Именно здесь мало-помалу мы одержали победу в нескончаемом сражении при Заме[88]. Когда придет время плуга и мотыга взрыхлит землю, в которую до сих пор было посеяно слишком много железа и так мало зерна, будут найдены останки наших легионеров, шпаги, ядра, множество скелетов животных.

Сегодня за время семи- или восьмичасового перехода мы встретили только трех пастухов: старика и двух молодых людей, его сыновей. Старший, лет двадцати, охранял стадо широкохвостых овец и черных коз, стоя на обломке обрушившейся стены, остатке развалин неизвестного происхождения — то ли римских, то ли вандальских или же византийских, турецких, а может быть, и арабских (археологу было бы что узнать об истории пяти великих народов, исследуя происхождение небольшой стены). Он играл на примитивной свирели, извлекая из нее не столько музыку, сколько неритмичные звуки, которые, вероятно, волновали сторожевого длинноухого пса, и он подвывал им. Чуть в стороне стоял старик, опершись на руку юноши, лет шестнадцати. Оба были одеты в узкие, короткие пастушеские одежды: куртки, стянутые в поясе, фетровые шапочки, сандалии на ремнях из кожи ягненка. Старик прищурил глаза и казался слепым, а юноша был так красив, что Вандель, поровнявшись с ним, обратился к нему со словами: «Да снизойдет благодать на тебя и отца твоего, Иаков, сын Исаака!»

Ошибся ли я, друг мой, заявив, что библейские образы отыскать невозможно?

Чуть позже мы оказались среди лесной поросли на северо-западном берегу озера, в невысокой, но густой чаще мастиковых, тамарисковых, миртовых деревьев и дрока. Пожар летнего зноя насквозь пронизал заросли, повсюду видны следы его огня: голые ветви или порыжевшая листва. Пламя одело деревья в осенний наряд, а солнце, чтобы сгустить красный цвет, разливало горящую пурпурную краску предзакатных лучей.

Шесть часов вечера. Ни один листочек не шевелится в зарослях, на которые мирно опускается ночь. Не чувствуется даже легкого дуновения ветра. И тут благодаря абсолютной тиши спокойного вечера я расслышал необычайный нарастающий звук. Представь себе, что до тебя глухо доносятся какие-то взволнованные голоса, ропот, вздохи — и все это в сочетании с хлопаньем крыльев и плеском воды; нечто вроде взволнованного щебета или шепота, похожего на тихий говор неведомого племени, неизвестно где собравшегося, еще невидимого, по к которому мы приближаемся.

«Это шумит озеро, — сказал мне Вандель. — В вечерний час его можно услышать по крайней мере за десять минут до того, как увидишь».