Сахара и Сахель

Мы сделали привал на самом берегу озера, у подножия холмов, в излюбленном месте отдыха путников из Шершели и Милианы. Бивуак находится так близко от Гробницы христианки[89], что виден ее тупой треугольник на полотне звездного неба. Сахель венчал треугольник, в точности напоминающий маленькие каменные пирамиды, которые вехами помечали плавные перекаты сахарских степей. Он заметен с одинакового расстояния с моря и суши. Вот уже пятнадцать веков этот древний маяк служит путеводителем морякам и караванам и как бы приглашает их бросить якорь или разбить стоянку. Небольшая, хорошо утрамбованная, утоптанная конскими копытами, истыканная палаточными колышками и выжженная бивуачными кострами круглая площадка, с пепелищами, отбросами, старыми подстилками — всем тем, что оставляют после себя кочующие путники; живительный источник в двух шагах от озера, чья горьковато-соленая вода непригодна для питья; кряжистые оливковые деревья, возможно, современники темной династии, покоящейся под курганом, сложенным из камня, — именно так выглядит лагерь.

Поздно. Луна взошла часов в девять. Два дня отделяют нас от полнолуния, ночное светило еще окончательно не округлилось и похоже на небрежно очерченный круг. Восхитительно нежный, чистый и безмятежный лик радует глаз. Костры, разожженные в самом чреве оливковых деревьев, огромные дупла которых служат камином, угасли, разве что сверкнет искра, другая. Вокруг нас сгустилась холодная октябрьская сырость, туманная пелена, пронизанная бледным полуночным светом. Никогда еще ночь не обволакивала утомленные солнцем глаза более дремотным сумраком, не опускала на землю такое лилейное покрывало.

Бивуак на озере,

вторник, вечер

Мы спали в холодных палатках чутким бивуачным сном, сквозь который почти столь же отчетливо, как накануне, воспринимали ночные шумы, вспышки и даже шепот. Между полуночью и часом утра в лагере поднялся большой переполох — подрались кони; три самых резвых скакуна порвали путы и бросились в заросли тростника, а оттуда с исступленным ржанием в сторону холмов. Погоня длилась два часа. Сквозь сероватое полотно палатки я увидел вновь вспыхнувшие огни больших костров и уловил ароматный запах смолистой древесины. Наши арабы по-прежнему бодрствовали, расположившись кружком у самого огня, они жались к очагу, спасаясь от двух врагов, грозных и особенно яростных в это время года и в этой местности, — сырости и комаров.

Луна клонилась к западному горному массиву. Я отбросил полог палатки в тот самый момент, когда алая заря только разгоралась над Блидой. Небо, сначала окрасившееся в оранжевый цвет, быстро бледнело по мере восхода солнца. Вспомни две прекрасные гравюры Эдвина Ландзеера, которые кажутся цветными благодаря верно подобранным и мастерски переданным валерам: одна из них называется «Святилище» («The Sanctuary»), другая — «Вызов» («The Challenge»). Вряд ли я сумею создать более точный и живописный образ озера и передать острый силуэт гор в предрассветный час, едва забрезживший полусвет, пришедший на смену ночи. И вдруг заиграли зорю, подали сигнал, возвещающий о наступлении утра, а несколько минут спустя розовый солнечный диск вырвался на свободу в небо, сверкающее серебром.

Я говорил тебе, что мои спутники намеревались превратить охоту на озере в бойню. Надежды не оправдались, охота закончилась почти полной неудачей. Никто не предвидел помехи, сделавшей облаву невозможной. Выйти на открытую воду можно было только на лодках, а лодок не было. Две или три плохонькие плоскодонки, которые случайно не затонули и не увязли в иле, забрали охотники, прибывшие ночью и уже отправившиеся за ибисами. Утки, мандаринки, ибисы и цапли — все водоплавающие птицы, а также все те, кого инстинкт заставляет держаться подальше от берега, оказались вне досягаемости. Оставалось одно — прочесать заросли тростника. Но это далеко не самый оригинальный способ охоты и, пожалуй, наименее надежный. Только к полудню — ведь пришлось подготовиться к непредвиденному купанию — мы приступили к охоте, вернее сказать, погрузились в воду.