Сахара и Сахель

В каждом слове и каждом штрихе Фромантена чувствуется художник и романтик со своим особым видением мира, инстинктивным стремлением к его эстетизации, к легендам, чарующим образам и постоянным обращением к античности, как источнику классического понимания красоты и совершенства. Об этом следует помнить, читая в его дневнике о военной колонне, якобы замершей «в немом восторге» у ворот Эль-Кантары, о красивой девушке «с глиняной амфорой на обнаженном бедре», которая представляется скорее романтическим видением античных времен, нежели реальной мусульманкой (т. е. весьма стыдливой) сахарских предгорий середины прошлого века. Не поэтому ли художник сравнивает бедуинов Алжира с обитателями далекой «страны Ханаан» (т. е. библейской Палестины) и подчеркивает, что арабский костюм «так же красив, как греческий», хотя вряд ли между ними можно обнаружить сходство? Столь же романтичны (но мало связаны с реальностью) сравнения Фромантена арабов с древними греками, Алжира — с идиллической Аркадией, одежды алжирцев (хаика) — с древнегреческой туникой.

Сделав поправку на своеобразие авторского восприятия, на несколько субъективную, но весьма яркую и интересную окраску его впечатлений, следует тем не менее признать произведения Фромантена одновременно и этнографическим очерком, и одними из первых во французской литературе описаний быта и обычаев алжирцев, и любопытным историческим источником, и важным человеческим документом, который в свое время способствовал лучшему пониманию Алжира французами, несмотря на все неточности, вполне понятные при уровне изучения страны в то время. Но в конце концов не так уж важно, что этимология ряда названий выводится автором неверно: Телль — это не «последний» (тали), а «холм, возвышение»; Сахара — это не от «сухур» (предрассветное время еды в пост), а от «сахра» (пустыня). Важно другое — правдивое описание жизни алжирцев, их чувств и поведения, их обычаев, столь превозносимых автором. Парадоксальность и спорность его суждений не так уж часты. Зато им присущи обоснованность, меткость и непредвзятость. И если можно иногда встретить у него фразу, явно заимствованную у лейтенанта Н. или прочих колониалистски настроенных французов, то это — лишь досадная оговорка. Вместе с тем стоит принять во внимание и сам метод подхода автора к окружавшим людям. Он сам определил его, как бы случайно обмолвившись; «Сначала замечаешь лишь своеобразие костюмов, оно пленяет и заставляет забыть о людях».

Фромантен старается не забывать о людях. Но, не являясь историком и тем более востоковедом, он иногда повторяет расхожие штампы французской литературы середины прошлого века, в частности, когда речь идет об «арабах» или «маврах». Практически разница между ними — не национальная (ибо и те, и другие говорили по-арабски, исповедовали ислам и имели много общего), а историческая и социальная: «арабами» автор считает сельских жителей, а «маврами» — горожан. Этнически и те, и другие — арабы Алжира. Только среди крестьян преобладали потомки арабизированных берберов, а среди горожан — эмигранты из Андалусии, с XIII в. находившие в Алжире спасение от Реконкисты в Испании (Фромантен называет их «испанскими мавра ми»). Столь же неточен автор, говоря о «бискри» как о народе. Речь же идет об уроженцах города Бискры и его окрестностей, в основном — арабоязычных берберах из группы шавийя, по традиции занимавшихся в Алжире (как и выходцы из сахарского города Уаргла) переноской грузов, доставкой воды и прочими «услугами».

Совершенно точно подметив, что алжирцы «действительно нас ненавидят», автор указывает и на оборотную сторону медали: стремление алжирцев замкнуться, закрыться за глухими, без окон, стенами даже от доброжелательного, но все же любопытного взора чужеземного иноверца. Как бы между строк читается интуитивное ощущение автора: враждебно настроенный к французам народ — это мир потерпевших, обездоленных, нокаутированных иностранным вторжением людей. И, хотя они сами страдают от этой своей враждебности, они имеют на нее моральное право.

Фромантен не только наблюдает за алжирцами всех рангов, от халифа до слуги, за их обычаями, повседневными занятиями, пышными выездами и трудовыми буднями. Он вслушивается в их рассказы, вглядывается в их лица. Отступая от документальности ради художественности, он домысливает, достраивает их образы, стремится сделать их понятными читателю. Художественное начало в его произведениях не противоречит документальному. Над всеми деталями, романтическими преувеличениями, оговорками, неточностями и парадоксами текста властно доминирует светлый оптимизм и гуманизм автора. «Кого я надеюсь здесь найти? — задает он риторический вопрос. — Араба или Человека?». Для Фромантена человек — прежде всего. И, обращаясь к своему современнику — французскому читателю, Фромантен первым из писателей Франции призвал увидеть и оценить в алжирце Человека во всем его духовном богатстве и многообразии, Человека, имеющего право на уважение и национальное достоинство.