Сахара и Сахель

Для того времени характерны были еще недостаточность знаний об Алжире, непонимание французами, даже прослужившими в этой стране два десятилетия, психологии и особенностей поведения алжирцев, их бытового уклада, их нравов, обычаев. Все это познавалось буквально на ощупь, эмпирически, что и чувствуется в посвященных Алжиру произведениях Фромантена «Одно лето в Сахаре» и «Год в Сахеле». Хотя материал этих произведений формально основан на пребывании художника в Алжире с октября 1852 г. по октябрь 1853 г., фактически он обобщил в них свои впечатления и от прежних (1846–1848) поездок в эту страну.

В какой мере эти литературные произведения Фромантена могут считаться правдивым отражением того, что происходило тогда в стране? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ. И «Год в Сахеле», и «Одно лето в Сахаре» — не просто литературно обработанные, но и беллетризованные дневники. И в них сильно сказались упомянутые выше малая изученность Алжира к тому времени, скудость достоверной информации о нем. Без преувеличения можно сказать, что тогда лишь закладывались традиции научного изучения Алжира европейцами. И дневники Фромантена, безусловно, сыграли свою роль в этом деле. Но роль их довольно специфична. Фромантен не столько описал Алжир того времени со всеми его противоречиями и проблемами (он был достаточно далек от этого), сколько показал, каким Алжир представлялся тогда французам, как они смотрели (вернее, могли смотреть) на него.

Описывая свою поездку 1852–1853 гг., художник не стремился касаться политических, экономических и военных событий. Однако иногда он обращается к ним, вернее, рассуждает на темы, связанные с этими событиями. «Его легче уничтожить, — пишет он об алжирском народе, — чем заставить отречься, я повторяю, что он скорее исчезнет, чем сольется с французами». Поняв главное, Фромантен тем не менее не всегда понимает связь тех или иных событий с психологией алжирца, сопротивляющегося колонизации. В частности, отметив, что алжирцы «пренебрегают торговлей» (что не было подмечено почти ни одним другим французским автором), художник видит объяснение этому только в фатализме, замкнутости и страхе. Но, дабы верно понять это сугубо временное для алжирских городов явление, надо вспомнить, что большинство традиционных мусульманских городов (особенно их торговых кварталов) к тому времени почти обезлюдело, потеряв значительную часть торговцев и ремесленников, убитых или пострадавших в непрекращавшейся войне, разоренных, запуганных, вынужденных бежать, иногда даже в другие страны, из-за конфискации французами их домов и собственности. Кроме того, многие из них действительно верили в скорое изгнание «неверных», предпочитая поэтому не вступать с ними в контакт.

Конечно, как художника и писателя Фромантена интересовали прежде всего природа, люди, краски. Он не ограничивается, просто не может ограничиться сухим, протокольным изложением того, что видел и слышал. Но в то же время, описывая жизнь алжирцев, их внешность, обычаи и нравы, костюм и манеры, художник не может абстрагироваться от внутреннего мира этих людей, от того, что их волнует. И здесь мы сталкиваемся еще с одной стороной свидетельства Фромантена как путешественника и очевидца. Он был, в сущности, одним из первых «цивильных» французов и первым из представителей творческой интеллигенции Франции, который приехал в Алжир, отнюдь еще не завоеванный и вовсе не остывший от пламени 20-летних боев.

Эти бои, временно утихнувшие в период пребывания художника в Алжире, в дальнейшем не раз возобновлялись и длились еще около 30 лет. Для нас важно отметить, что до Фромантена из его соотечественников в Алжире были в основном военные, чиновники, колонисты, дельцы, жандармы. Их редкие письменные свидетельства о жизни страны явно необъективны. Это — обычно воинствующие колониалистские писания, пропитанные антиарабским расизмом. Ничего подобного у Фромантена нет. Эпиграфом к его произведению можно было бы взять одну из его фраз: «Вот штрих за штрихом точная картина, представшая моему взору».