Сахбо

Велика сила дружбы! Она способна темное перекрасить в светлые тона, согреть при стуже, утешить в печали. Теперь в училище все казалось мне иным. По утрам я с радостью, захватив ранец, выбегал из дому, на ходу бросив Сахбо: «До свидания! Я сегодня приду раньше». Но раньше я не приходил. Мы оставались на школьном дворе, играли в лапту, городки или, окружив сторожа Игната, слушали старые солдатские песни.

Греми, слава, трубой,
Мы дралися за Дарьей, —

пел бывший отставной солдат.

В день, который остался в моей памяти навсегда, я шел домой раньше обычного: игры во дворе не состоялись из-за погоды. Февраль выдался холодный, с утра со степи дул ледяной ветер. Я бежал через Каменный мост, соединяющий Новый Коканд со Старым. Под мостом плескались мутные воды мелководного, всегда, даже в жару, ледяного Сая. Немного ниже моста, где женщины кувшинами набирают воду, а ишаки терпеливо ждут, когда старый инвалид наполнит водою бочку, спиною ко мне стоял Сахбо с каким-то стариком. Нет, это не был водовоз, хотя он и держал в руках ишачий поводок. Водовоз, скользя босыми ногами, набирал заплесневевшую, пахнувшую гнилью воду. Мне запомнился и этот запах, и зеленоватый цвет воды, и Сахбо, который стоял, опустив голову, внимательно и покорно, как мне казалось, прислушиваясь к словам Садыка Ходжаева. Да, узбек, говоривший с моим другом, был наш старый сосед. Я даже услышал фразу, которую он сказал: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов». Почему-то мне показалось, что это он сказал про меня.

Я покраснел и повернул обратно, а когда снова взошел на мост, ни Садыка, ни Сахбо не было. Дома я не спросил Сахбо, о чем он говорил с Ходжаевым. Пообедав, мы, как всегда, сели рядом за приготовление уроков. Отца не было дома. Марьюшка была занята стиркой, и из кухни к нам долетала протяжная песня:

Все пташки-канарейки
Так жалобно поют,
А нам с тобой, мой милый,
Разлуку придают.

Мне почему-то стало грустно от этой песни. Я взглянул на Сахбо — он тоже слушал Марьюшку и сидел над тетрадкой, как-то особенно скосив глаза.

Я захлопнул книгу и подошел к окну. Прошел дождь, в луже отражалось мраморное февральское небо. Мой тополь стоял голый и зябкий. Через двор к пролазу шел Юнус.

Обернувшись к Сахбо, я сказал услышанные днем слова: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов» — и пальцем показал в спину Юнуса. Сахбо ничего не ответил. Он продолжал сидеть над тетрадкой, скосив один глаз на нее, а другой — на дверь в кухне. В кухне все продолжалось:

Разлука ты, разлука,
Чужая сторона!
Никто нас не разлучит,
Как мать сыра земля…

В эту ночь Сахбо исчез из нашего дома.

Первый раз я и отец не выполнили своих обязанностей: он не пошел в больницу, я — в училище. Стоя перед отцом, как перед судьею, я рассказал ему все: свою молчаливую ссору с Сахбо, его дружбу с Мухабботом, удивившую меня встречу около моста.

Марьюшка плакала в кухне, но она одна у нас делала все, что привыкла делать: приготовила завтрак, к которому никто не притронулся, прибрала в комнатах, а теперь, заливаясь слезами, готовила обед. Сегодня ей пришлось туго, так как бочки были пусты: Юнус не налил в них воды. Ни его, ни Садыка Ходжаева не было дома. Их халупа была заперта на висячий замок. Имело ли их отсутствие что-нибудь общее с исчезновением Сахбо, я не знал.

Отец не сделал мне ни одного упрека, но в постановке вопросов, которые он задавал мне, в его взгляде я чувствовал обвинение. Да я и сам обвинял себя! Ведь последнее время я мало обращал внимания на нашего гостя. Я уже стал неохотно помогать ему в приготовлении уроков. Как-то я даже сказал: «Ты все уже знаешь сам, моя помощь тебе не нужна». Я хотел, чтобы Сахбо сказал, что нуждается в моей помощи, во мне. Но он промолчал. Уроки мы приготовляли всегда вместе, сидя рядом, но каждый делал свое дело самостоятельно.

Теперь я понял, что должен был откровенно поговорить с другом, наконец, сказать, что я видел его с Садыком Ходжаевым, просить его рассказать, что связывает его с ним и с карликом Мухабботом. Я ничего этого не сделал. Стыд и горечь жгли меня…

Отец сказал, что займется этим сам, и вышел из дому, прося меня не предпринимать ничего. Я обещал. Нянюшка, помня мои детские годы, старалась утешить меня по-своему. Она приготовила мои любимые кушания, заставила стол лакомствами. Но мне ничего не лезло в горло. Я лег на диване в отцовском кабинете. Так когда-то в Кудуке лежал я, оплакивая двух друзей — Зухру и Сахбо. Невольно мне вспомнилась наша подруга.