Сакральные древности Крыма. Мифы, легенды, символы, имена и их отражение в искусстве

Символический брак — это восстановление целостной природы неофита. Согласно мифу, изложенному Платоном, человеческое существо, изначально андрогинное, было «рассечено» по воле Зевса на две половинки, и с тех пор поиск родственной половины, родной души, стал поэтическим символом любви и брака. В эзотерических учениях существовала более усложненная точка зрения. Согласно ей, в человеке потенциально присутствуют оба начала — мужское и женское. Однако одно из них подавлено, и потому человек предстает односторонним существом, соответственно — представителем того или иного пола. Мистериальное посвящение пробуждает и восстанавливает в неофите изначальную целостность, символизируемую мистическим браком обеих его половин — мужской и женской. Один из известных образов — «Химическая свадьба», алхимический трактат розенкрейцеров. Это означает также обретение божественной мудрости, невиданных возможностей и способностей.

Божественной супругой князя Гвидона становится прекрасная Царевна-Лебедь. Образ Лебедя устойчиво связан с северными странами — легендарной Гипербореей и Скифией. Аполлон Гиперборейский появлялся из северных стран на лебединой упряжке. Вергилий в «Энеиде» описывает вождя славянского племени венетов Купавона, шлем которого украшен лебедиными перьями в честь отца его Кикна — Лебедя. Герой древнегерманских сказаний — «король-лебедь» Лоэнгрин — прибывает из неведомых стран в Германию верхом на лебеде. Эсхил упоминает мифических северных дев-горгон с «лебедиными шеями». Он называет амазонок «лебеди». «Лебединые девы» в славянской мифологии — дочери Океан-моря. Отец братьев — основателей Киева Кия, Щека и Хорива звался Орий, Арий, а сестра — Лыбедь, давшая свое имя реке. Танец, подражающий движению плывущего лебедя, сохранился до наших дней.

Во «Влесовой книге», во многом раскрывающей смысл древних названий, часто упоминается «Птица-матерь Сва». Простейшее сопоставление со словами, обозначающими лебедя в ирландском, английском и немецком языках (swan, schwan) подтверждает, что это не что иное, как лебедь (учтем такую особенность русского языка, как отсечение последнего согласного — «Дажьбо» «вместо «Дажьбог», «спасибо» вместо «спасибог» и т. д.). У женского божества естественно предположить служительниц, которые могли именоваться дева-лебедь, лебедушка. Подобные союзы сохранялись у древних греков: группы участников религиозного культа носили имя какого-либо животного, связанного с божеством. Само по себе это является пережитком отдаленного прошлого, когда само божество мыслилось в зверином или птичьем образе, позднее же животное стало его спутником или атрибутом — змея и сова Афины, кони Посейдона, быки Диониса и т. д. Участницы празднества Артемиды Бравронской рядились медведицами, и т. д. «Такого рода сакральные прозвища зооморфического характера, — замечает И. Толстой, — часто, но не всегда могут служить указанием на старинные представления о божестве, мыслившемся в зверином образе. Элемент ряжения необходимо сопутствовал культу таких божеств; рядясь определенным животным, верующий уподоблялся богу, принимая на себя личину его: в момент священного маскарада поклонники бога становились сами подобиями его, принимая вместе с обличием божества его звериное имя»^[145].

Наконец, существовали инициации не только юношей, но и девушек. Давно высказано мнение, что амазонки составляли некий «орден», служивший Лунной богине. Греки, сохранившие множество преданий об амазонках, дали свой перевод этого слова, окончательно запутав вопрос. Они считали, что воинственные амазонки, обучаясь стрельбе из лука, прижигали грудь, чтобы она не мешала натягивать тетиву: отсюда якобы и пошло слово «а-мазос, амазонки», то есть безгрудые. О бессмысленности и неправдоподобности такой трактовки косвенно свидетельствует то, что в изобразительном искусстве амазонки неизменно прекрасны, грудь их не изувечена, а согласно легендам они вступали в брачные союзы и привлекали сердца греческих героев — Тезея, Геракла, Ахилла. Наконец, техника натягивания лука у варваров предполагала иные точки упора, нежели грудь, — в том числе на уровне уха. Важное свидетельство на этот счет мы находим у Прокопия Кесарийского — историографа времени Юстиниана (VI в. н. э.). В сочинении «Война с персами» он пишет, что описанные еще Гомером лучники составляли низший разряд войска; они шли в бой пешими и не имели щита, чтобы укрыться; но главное — «они нерадиво владели своим искусством; притянув тетиву к груди, они пускали стрелу слабую и совершенно безопасную для того, в кого она попадала»^[146].