Саквояж со светлым будущим

— Он не поэт. Он торгует водкой. По-украински, значит, горилкой. Он торгует горилкой, а она сочиняет стихи. Прелестно.

— Ты думаешь?

— Да ну тебя, — сказала Катерина. — От тебя можно с ума сойти. Ты чего притащился?

Ну вот! Он же еще и притащился! Это она притащилась, а он решил, что разговоры разговаривать они будут дома, а на работе нужно работать, только потом на почве недовольства собой заусенец обгрыз и пришел спросить, что она хотела спросить, когда приходила, а он ее не принял и теперь не знает, зачем Катерина приходила!

Вдруг осознав, что все десять лет после женитьбы он ходит вокруг нее, как бычок на веревочке, и, в сущности, демонстрирует полную покорность, зависимость и предсказуемые реакции, Тимофей Ильич рассвирепел. Он всегда свирепел, когда это осознавал.

Однако его жена, знавшая его как свои пять пальцев, взъяриться ему не дала.

— Тим, — быстро сказала она, глядя, как олигарх медленно и неотвратимо краснеет и вот-вот начнет изрыгать из ноздрей дым, а изо рта, подобно Змею Горынычу, испускать языки пламени, — я хотела у тебя спросить, идем мы сегодня тусоваться или не идем?

— Куда еще нам тусоваться, блин!

— Мне надо со Светой Астаховой увидеться, а ты, по-моему, с Павлом хотел переговорить. Или я ошибаюсь?

Павел Астахов, знаменитый адвокат, время от времени работал вместе с Егором Шубиным, штатным и постоянным адвокатом холдинга «Судостроительные заводы Тимофея Кольцова». Вдвоем Астахов и Шубин были решительно непобедимы, и противники Тимофея Ильича мрачно пошучивали, что в договоры с Кольцовым, в графу «Обстоятельства непреодолимой силы» следует вписывать, что интересы его защищают Астахов и Шубин.

Лучше не соваться. Обстоятельства непреодолимой силы.

Катерина права. С Павлом нужно было бы увидеться, и… не дома и не в офисе.

Черт побери, опять права Катерина!

— Хорошо, — сказал олигарх и напоследок пыхнул в ее сторону пламенем из ощеренной Змей-Горынычевой пасти. — Мы пойдем. И куда?

— Тим, я не знаю. Помощники в курсе. Зачем нам география, нас кучер куда хочешь довезет!

Тимофей Ильич посмотрел с подозрением:

— Ну и чего?

— Чего?

— Да это вот, про кучера-то? Шутка новая, что ли?

Катерина вылезла из-за стола, подошла к губернатору Калининградской области, крепкой рукой взяла его за затылок и поцеловала в губы:

— Это старая шутка, темнота! Это Фонвизин. Комедия «Недоросль»!

Тимофей Ильич посмотрел на нее сверху вниз. От поцелуя у него стало тяжело в голове, и внизу тоже начались оживление и взбрыкивание, и он с тоской подумал, что до ночи, когда они наконец останутся одни, еще полжизни пройдет!

Все ему казалось, что они женаты десять минут, а не десять лет.

— Только ненадолго, — распорядился он, глядя на ее рот, — приедем, поговорим и уедем. И вообще ты плохая мать, Катька! Про детей ни фига не помнишь. Все бы тебе по балам разъезжать!

Это была неправда, маленькая месть за то, что он притащился к ней, не выдержал характер. Не то чтобы он хотел ее обидеть, но последнее слово всегда должно оставаться за ним. Пусть попереживает малость, ей на пользу пойдет.

Тут ему пришло в голову, что он играет по правилам именно молодожена, а не умудренного семейным опытом мужа, и это несколько отравило радость осознания «последнего» оставшегося за ним слова.

— Охота тебе всякую ерунду говорить, — сказала Катерина и хладнокровно пожала плечами. — У нас самые лучшие дети в мире! Вот сколько детей на свете ни есть, а наши все равно самые лучшие, а я самая лучшая в мире мать!

— Это точно, — внезапно для себя подтвердил совершенно раскисший от мыслей о детях промышленник, политик и олигарх.

Он вырос в детском доме, и этот самый детский дом был самым крохотным испытанием из тех, что ему пришлось пережить в детстве. Можно даже сказать, что и не испытанием вовсе. В детдоме кормили — каждый день, ей-богу, каждый божий день он получал миску еды! Он долго не мог в это поверить, но по правде получал! А еще там был повар дядя Гриша. Добрый, пьющий, с носом, скособоченным на одну сторону, в переднике в сальных пятнах. Дядя Гриша очень жалел маленького Тимофея, который в те времена не умел даже говорить. Ему было десять лет, а он не говорил. Он целыми днями сидел на своей койке, с головой накрывшись одеялом, и молчал. Когда его пытались вытащить, а одеяло сорвать, он дрался, и выл, и кусался до крови, и его оставили в покое. Себе дороже такого тащить! Волчонок, а не человек!

Дядя Гриша приходил из кухни, садился возле Тимофеевой койки и жалостливо смотрел на холмик под серым солдатским одеялом. Тимофей подсматривал в дырку, проделанную в одеяле. Он ненавидел и боялся всех, весь мир, и дядю Гришу ненавидел и боялся тоже, и даже однажды сильно лягнул ногой, когда тот попытался его погладить.

Но дядя Гриша не ударил его в ответ, хотя Тимофей, скрючившись под одеялом, ждал этого и уже пытался подставить коленку или ногу, а не беззащитный бок, чтобы в коленку или в ногу в случае чего пришелся удар рассвирепевшего дяди Гриши! Но тот не рассвирепел и не стал его бить. Никуда — ни в коленку, ни в бок. С тех пор он стал приносить Тимофею картошку на тарелке.