Саломея. Образ роковой женщины, которой не было

Произведение Коринта поражает тем, как используются в нем свет и цвет. Кажется, что изображенное событие происходит на большой террасе дворца, освещенной ярким средиземноморским солнцем. С одной стороны, цвет тел словно смешивается с цветом залитой солнцем террасы; с другой – цвета одежд, украшений в волосах и макияжа резко контрастируют с общим колоритом. Этот контраст создает сильный драматический эффект: солнечный, хорошо освещенный задний план картины, символизирующий трансцендентное, почти как золотой фон на средневековых картинах, подчеркивает мрачную некрофилию завороженной Саломеи, которая все еще старается обольстить отрубленную голову Иоанна. Живость и цветовой контраст сообщают удивительную натуралистическую силу этой картине, резко отличая ее от множества изображений Саломеи, созданных в XIX веке.

«Саломея» Коринта сыграла большую роль в его карьере. Когда в 1900 году он завершил эту картину, то подал заявку на выставку Мюнхенского сецессиона, с которым не выставлялся с 1893 года из‐за сложных отношений с некоторыми из его участников. Эта попытка оказалась неудачной. Потом у художника появилась возможность показать «Саломею» на второй выставке Берлинского сецессиона, где его картина имела оглушительный успех. Репродукция «Саломеи» была опубликована в «Rosenhagen’s Review», что укрепило репутацию ее создателя.

Увлечение Коринта Саломеей продолжилось в 1902–1903 годы, во время его сотрудничества с театром Макса Рейнхардта, ставившего пьесу Оскара Уайльда[289]. В своем спектакле Рейнхардт стремился отойти от натуралистических решений и выразить суть пьесы посредством режиссуры и оформления. Роль Коринта здесь была очень велика – он был декоратором у Рейнхардта с 1902 по 1907 год и считал «Саломею» самой неоднозначной из пьес, над которыми ему пришлось работать в тот период. Коринт сделал для пьесы эскизы костюмов, а скульптор Макс Крузе создал декорации.

«Саломея», переведенная на немецкий Хедвиг Лахман, впервые была представлена зрителям на закрытом показе в Кляйн-театре 5 ноября 1902 года. Берлинская премьера состоялась 29 сентября 1903 года в Новом театре. Хорст Ур отмечает: «Костюмы Коринта добавили к этой зловещей тональности варварского блеска. За счет своей яркой роскоши эти многоцветные, инкрустированные цветными камнями одеяния выражали ту повышенную развращенность, что управляла зловещим сюжетом»[290].

Тогда же Коринт создал портреты актеров, занятых в спектакле. В январе 1903 года он написал Гертруду Эйзольдт (1870–1955) в роли Саломеи. Эйзольдт была удивительно многогранной актрисой, способной изобразить противоречивый характер своей героини – сочетание детской невинности и сладострастной жестокости. Коринт стремился уловить амбивалентность натуры Саломеи и ее эмоций, как они были сыграны Эйзольдт. После первого представления в Кляйн-театре актриса позировала Коринту в его студии, в украшениях и костюме, которые он для нее придумал. Ур так описывает ее портрет в образе Саломеи:

Без каких-либо дальнейших отсылок к пьесе Уайльда Коринт показал в своем портрете обобщенный образ порочности, отчасти, возможно, в ответ на модные в то время изображения шаблонной femme fatale, но и, конечно, из собственного интереса к универсальному человеческому измерению[291].

Приложение 2 Саломея в русской культуре

Три знаменитых русских поэта XX века написали произведения, героиней которых стала Саломея. Александр Блок посвятил ей нескольких стихотворений – отчасти под впечатлением от своего путешествия в Италию, отчасти под влиянием Малларме и Уайльда. Блок был очарован тем, как итальянские художники создавали автопортреты decapité. В центре первого из его стихотворений о Венеции и венецианском триптихе – Саломея, которая несет на блюде голову, которая оказывается головой самого поэта[292].

Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный —
Простерт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,

Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галереи,

Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
Все спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак[293].