Салон-вагон

Я помогаю Кону найти его шляпу. Мы идем вниз. Он отдыхает на каждой ступеньке. Даже в темноте я вижу, как он кривится от головной боли. Мы спускаемся по лестнице. У самых дверей я что-то громко говорю. Кон испуганно схватывает меня за руку:

– Тс… тише!

А потом с легким смешком оправдывается смущенно:

– Стыдно сказать, по сей день отчаянно боюсь этих самых консьержек.

Кон на улице. Заворачивает за угол. Сейчас он пропадет в лабиринте улиц Парижа. Долго гляжу ему вслед. Ведь так недавно у него в душе горели великие, огненные слова. Кон сливается с парком и тонет в темноте. Неужели они вновь не загорятся? Сумрак шевелится в деревьях и молчит пугливо. Я возвращаюсь к себе.

– Милый, как долго тебя не было!

На волосах Нины отсвет фонаря, словно серебряный венчик.

VIII

Вчера Кон говорил о соломинке, а сейчас я и Борис говорим про того, кого мы намерены убить в России. В сегодняшней газете есть сообщение о его новых выступлениях. Короткое, сухое, без ненависти, без гнева.

Борис держит газету в руках.

– Скажи, Саша, как по-твоему, он ждет нас, он предчувствует наш приход?

Легкая краска на лице Бориса, Видно, что эта мысль часто неотлучна с ним.

– Я вот, Саша, много раз думал, не отчаяние ли толкает его на такие поступки? Вот раз зажмурил глаза и пошел на все. А если не ждет?

– Тем хуже для него.

– А для нас?

Я пожимаю плечами:

– Мы ни разу не зажмурили глаз.

– Ты не понял меня.

Уходит к себе. Вот только что раздались его шаги по тротуару. Я выглядываю из окна: он идет в парк, слегка согнувшись, и, как всегда, держит шляпу в руках. Милый и странный! Говорит, что я не понял его. Но ведь ясно: мы должны пойти, ибо погасло то, чему безгневные дали потухнуть.

IX

Сегодня два года, как я бежал из тюрьмы. Утром Нина сказала мне, смеясь и целуя:

– С днем рождения!

И меня невольно тянуло спросить:

– Не с днем ли смерти?

Когда-то тот же Кон мне говорил:

– Сидели мы по тюрьмам, ели баланду, кормили тюремных клопов, но зато хоть были живыми. Парадокс? Если так, то наш – революционный. А здесь? Приехали и гнием.

Кто прав: Кон или Нина, светло и радостно поздравляя меня? Нина любит меня, и для нее мой день бегства – день счастья, а Кон в моем лице видит Кона номер второй и говорит:

– Чему радуешься?

Как бы случайно я спрашиваю Нину:

– Вот ты поздравила меня. Это день счастливый?

– Конечно.

– Но ведь это же и день отхода от революции.

– Каким образом?

– Я уже два года здесь. Это годы ничего неделанья.

– Какой ты смешной. Не все ли равно, сидеть здесь или в тюрьме. В тюрьме разве лучше?

– Не в этом дело. Я здесь за границей два года. Они живые?

– Конечно.

– Но ведь я ничего не делал. – Я сбоку гляжу на нее.

– Ну, как же так ничего?

– Для дела, для революции?

Она недоумевающе поводит плечами.

Я спрашиваю:

– Живые? И я живой, революционер, на словах?

– Какой ты странный. Ведь сейчас ничего нет.

– А Россия?

Она молчит и только крепко прижимается ко мне, а спустя несколько минут вдруг спрашивает тоскливо:

– Зачем мы отослали Шурку?

Я осторожно освобождаюсь из ее рук. Она уходит и долго глядит на меня с порога, словно ошеломленная чем-то внезапным.

Ночью она приходит ко мне. На подушке разметались ее волосы. Две-три пряди она бросает мне на лицо – ее любимая привычка – закрывает ими мои глаза, лоб.

– Какой ты скверный. Испортил весь день. Он был такой светлый и радостный для меня. Ну, скверный, целуй же меня!

На моем лице душистая сетка.

X

Словно не было вчерашнего разговора. Нина говорит о поездке к морю.

– …И мы снимем небольшой домик. Непременно с садом. И балкон будет. Весь в цветах. Знаешь, около Ниццы я знаю одну деревушку, и там такой дом. Удивительно хороший. Сад большой и террасами спускается к морю. Ночью и сад и море шумят вместе. Знаешь, в этом саду ночью удивительно хорошо.

Я перебираю свои бумаги. Полуоборачиваясь, спрашиваю:

– Ты жила там?

Она отвечает неохотно:

– Да.

Я спрашиваю, запинаясь:

– Одна?

И вижу: ее глаза устремлены в парк, пропускают мимо себя верхушки каштанов и уходят куда-то далеко, словно видят что-то исчезнувшее, но незабытое, а на губах ее то появляется, то исчезает какая-то странная, чужая мне, улыбка. Я тянусь к ее глазам, хочу увидеть то, что они видят. Я знаю, что муж Нины никогда не жил возле Ниццы.

– Одна?

Она встает и, точно внезапно разбуженная, быстро целует меня и говорит торопливо:

– Идем в парк, здесь душно.

А на губах ее все та же странная улыбка.

XI