Салтыков (Щедрин)

Перечитаем этот чернобылский, он же пошехонский рассказ, поведанный бывалым офицером Можайского гусарского полка майором Горбылёвым[12], изъездившим «на верном коне всю Россию», причём, как он свидетельствует, «во всех обстоятельствах его жизни, прямо или косвенно, принимала участие нечистая сила».

И здесь, по вышеобозначенной причине, также:

«Ну, сами молоды, знаете, каково барану без ярочки жить. А Хиври, да Гапки, да Окси так мимо и шмыгают, и всё чернобровые. Я в то время песню знал: “И шуме, и гуде, дробен дождик иде”, – сидишь, бывало, на крылечке у хаты и поёшь, а они, шельмы, зубы скалят. Одну ущипнёшь, другую… Вечером ляжешь спать – смерть! Вот я одну и наметил.

– Как тебя зовут?

– Наталка.

– Знаю. Наталка-Полтавка… у Нижнем на ярмарци видав… Ну, так как же, Наталочка, будешь, что ли, со мной по-малороссийски разговаривать?

– Не знаю, говорит, чи буду, чи нет. Вам, пане, може, панёночку треба?

– Ну их, говорю. Що треба, що не треба… у всех у вас секрет-то один. А ты ужо приходи, так я тебе гривенничек пожертвую.

Действительно, как только смерклось – пришла. Разумеется, кровь во мне так и кипит. Запаска – к чёрту, плахта – к дьяволу… и-ах, го-о-лубушка ты моя! И вдруг… чувствую, что сзади у неё что-то шевелится…

– Що се таке?

– А это, говорит, фист.

– Как фист?

– Ведьма же я, милюсенький, ведьма…

Вот так праздник! Человек распорядился, совсем уж себя, так сказать, предрасположил – и вдруг: ведьма, фист!..

Являюсь на другой день к полковнику. Докладываю. И что ж бы, вы думали, он мне ответил?

– Ах, простофиля-корнет! не знает, что в Киевской губернии каждой дивчине, в числе прочих даров природы, присвояется хвост! Стыдитесь, сударь!

Разумеется, с тех пор я уж не стеснялся. Только, бывало, скажешь: “Убери, голубушка, фист!” – и ничего. Всё равно, что без хвоста, что с хвостом.

Но Наталки я больше не видал, а только слышал, что она, пришедши от меня, целую ночь тосковала, а под утро села верхом на помело и…»

Правильно: «…и вылетела в трубу».

Но здесь я закрываю томик с «Пошехонскими рассказами» (хотя там и с Полтавской губернией история есть), передавая его читателям, и продолжаю свою биографическую повесть.

* * *

В Пензу из Витенёва Салтыков поехал через Москву и Рязань железной дорогой, а затем лошадьми по старинному Московскому тракту. Добрался без приключений и отрапортовал, как положено, начальнику канцелярии министра финансов, что «14 января сего 1865 года вступил в должность». Ему была подыскана квартира на Верхней Пешей улице, близ Соборной площади, в нагорной, центральной части города. Правда, определить точно дом, где жили Салтыковы, до сих пор не удалось.

В отличие от Твери и Рязани, примерно равновозрастных Москве, Пенза как крепость появилась лишь в XVII веке, в царствование Алексея Михайловича. Расположенный при впадении реки Пензы в Суру, имея холмисто-гористый рельеф, город выглядел довольно живописно, это и сегодня отметит любой, кто впервые там окажется. Не была пензенская земля и литературно бесплодной. К моменту, когда здесь появился автор «Губернских очерков», в пензенской литературной летописи уже стояли имена Радищева, Лермонтова, Белинского, Михаила Загоскина, Ивана Лажечникова, молодого возмутителя нравственного и литературного спокойствия Василия Слепцова…

А незадолго до Михаила Евграфовича здесь в 1857–1860 годах нередко бывал ещё один будущий классик русской литературы. В молодости Николаю Семёновичу Лескову удалось устроиться агентом в английскую хозяйственно-коммерческую компанию «Шкотт и Вилькенс», которую возглавлял муж его тётки. Штаб-квартира компании находилась в селе Райском Городищенского уезда Пензенской губернии, но работа была разъездная, так что за три года, по словам Лескова, ему удалось «с возка и с барки» увидеть всю Русь от Белого моря до Чёрного.

Лесков, пятью годами моложе Салтыкова, ещё в большей степени, чем он, был дитя российских реформ. Примериваясь к литературному поприщу, он обратил внимание на удивительное явление тех лет – «трезвенное движение», возникшее в 1858 году и быстро охватившее десятки губерний. Здесь были созданы общества трезвости, причём от слов быстро перешли к делу: начались «питейные бунты», то есть погромы питейных заведений. Однако протест этот был лишь в малой степени вызван каким-то чудом возникшим мгновенным отрезвлением населения. Причина была в том, что откупная система винокурения, которая имела на Руси многовековую историю, перестала соответствовать хозяйственным интересам страны. Откуп, то есть право за определённую плату производить и продавать алкогольные напитки, был выгоден производителям и государству, но становился всё тяжелее для потребителя.