Самая страшная книга 2018

– Кликушества, – Лонгин сжал пальцами горло бабе, – свои оставь. Мне с них проку нет, одно озлобление. Говори добром: что беглые твои сотворить собираются? А иначе – висеть снова тебе на дыбе! Только в сей раз милосердия христианского я не явлю, а велю шкуру с тебя драть, а мясо – огнем палить!

– Колокол, – хрипела Марфа, придушенная, – колокол тот о великом поругании возопиет. И пробудится земля, где тонка, в день преступный, в день черный! Разверзнется черная твердь, жирная да густая, как лоно материнское. Стадо свиное на зов идет – и Волею Вышней вновь в то стадо войдет Легион!!! Пробудит звон безъязыкий Черно коз…

Лонгин с силой зажал рукою рот юродивой, так что губы о зубы порвал, а Марфа гукала и ыкала, боли точно не чувствуя. Поднял глаза, испуганный взгляд стрельца на себе поймав.

– Кляпом хайло ее поганое заткни, – прохрипел, – да палкой угости, чтоб смирнее стала.

Юродивую волоком оттащили. Она дергалась, как в падучей, выла неистово сквозь заткнутый кляпом рот, и стрельцы, бледные от страху, не смели руку на нее поднять. Тяжело дыша, Лонгин повернулся к Замятне. Вогульский воевода лежал тут же, бездыханный.

– Перестарались, охламоны, – скривился атаман. – Крепкий, черт – не пикнул ведь даже. Даже когда глаза ему выдавливать стали. Что ж то деется? Нешто в этой поганой глуши одни полоумные обретаются?

– Ты Марфу слышал, Тихон Васильич? – спросил Скрябин.

– А что ее слушать? Юродивая, как есть. Что нам со слов ее?

– А то, – ощерился полусотенный. – То, что не одна она такая! И четверо те не просто так пошли и колокол выкрали с темным умыслом, для колдовства злокозненного… Да и вогулы не оттого на нас напали, что жить расхотелось. Куда идем, атаман? Что в конце пути ждет нас?

– Вот и ты, Лонгин Ларионович, по-ихнему заговорил, – покачал головой казак. – Молитвой себя укрепи да саблю поближе держи. Небось сладим…

– Какой день-то сегодня?

– Кажись, четырнадцатый. Мученика Исидора…

– Завтра, выходит, пятнадцатое?

– Выходит, что так.

– В день сей, тому четырнадцать лет, был в городе Угличе невинно убиен царевич Дмитрий, последний в царском роду…

Замятня нахмурился, ближе к полусотенному подвинувшись.

– Ты, служилый, хоть и в тайге, а думай, что говоришь! Всем то известно, что царевич малолетний страдал падучей. В свайку играл и в припадке сам себя той свайкой и умертвил. Про то и князь Шуйский, царем Федором на дознавание посланный, свидетельствовал…

– Федор уж семь лет как преставился, – сказал Лонгин тихо. – А царь Борис шапку Мономаха не примерил бы, коли Дмитрий был жив…

– Не вводи, Лонгин Ларионович, во искушение! – глухо, как пес, проворчал Замятня. – Мы, хоть от Москвы и далече, а все царю – верные слуги! Крамольные речи…

– Не о крамоле и не о бунте речь моя, – покачал головой полусотенный. – А о том, что Марфа юродивая вещала. Смекай, атаман, – если и верно кровь царевича злым умыслом пролита была? Святая кровь! Смекаешь?!

Горячий его шепот точно жаром огненным обжигал лицо старого казака. Замятня глядел в глаза Скрябину и видел чертей, что плясали в них золотыми искрами.

– Не ты ли меня сюда привел, Лонгин сын Ларионов? – сказал он веско. – Чего теперь предлагаешь? Бежать, хвосты поджавши? А потом в колодки меня оденешь и князю Горчакову повезешь?

Скрябин не ответил. Молча смотрел через плечо Замятни в черную глубину тайги, туда, где узкой серой полосой занималась несмело заря.

– Выступать надо, – проговорил он наконец. – Догнать. Зарубить на месте. А колокол – в болоте утопить. Чтобы и следа не осталось.

Получаса не минуло, как войско было на ногах. Усталые и тревожные, ворчали в бороды стрельцы, казаки ладили пищали, пересыпали порох, следя, чтоб не отсырел. Ждали приказа.

– Иди, окаянный! – Семен Лазарев с силой ткнул в плечо Тагая-проводника, подгоняя к Скрябину и Замятне, стоявшим осторонь. – Ужо я тебя, нехристь!

– Что не так? – спросил сурово атаман.

– Тагай упрямится, – Ерема, что шел в шаге сбоку, бросил на стрельца и вогула косой взгляд, – а Семка ярится. Уперлись, как козлы рогами…

– Толком объясни, что не так, – оборвал его Замятня.

– Нехристь далее след пытать отказывается. И молчит, как воды в рот набравши.

– А без него вам след волокуш, двадцатью пудами меди груженных, никак не найти? – сощурился атаман. Ерема скривился еще более.

– След-то ясный, – Семен смотрел на полусотенного, но тот вмешиваться не спешил, глядел только. Пристально глядел, зло. – След, говорю, ясный, да кроме следа еще много на что смотреть надобно. Тут, куда не глянь, везде знаки вогульские, идольцы мелкие… Того и гляди – в западню зайдем. А Тагай на то и взят, что поганство это разумеет. А он, нехристь, идти дальше отказывается. Сел, что твой куль с мукой, и ни с места…

Атаман поцокал на татарский манер языком, бородой покачав. Глянул на полусотенного с вопросом. Тот шагнул к проводнику, встал напротив.

– Дальше не пойдешь? – спросил тихо.

Тагай покачал головой.

– Земли заповедной испугался? Колдовства?

Вогул не ответил.

– А смерти боишься? Чтоб мясо твое волкам досталось, чтоб кости зверье растащило? Боишься?