Самая страшная книга 2022

— Ну да, Толян. — Я пихнул его в бок. — Если самому сыкотно, ну так отвернись или домой беги.

— Да не, чо… — Толик вытер пальцы о шорты. — Я ничо…

— Если кепку просто выкинуть в Гаражи, — важно ответил Мишка, — то ее могут найти. А если ее съест Мальчик-Обжора — то тогда никто никогда ее больше не увидит. Она исчезнет. Пуф-ф-ф!

— Пуффф! — завороженно повторил за ним Серега. — Ну давай, давай, вызывай его! Что для этого нужно? Заклинание какое-то?

Я поежился. «Ты, милай-то, смотри, супротив божьей воли не ходи-то», — вдруг вспомнились мне слова прабабки по отцу. Как ее звали — Нина, Зина, Глаша? — я не мог припомнить. Я и видел-то ее лишь раз

в жизни, кажется, в шесть лет, когда маму положили в больницу, а отец решил «вывезти ребенка на свежий воздух». Мы сутки тряслись в плацкартном вагоне, в котором пахло прокисшей вареной картошкой и жаренной три дня назад курицей, потом подпрыгивали на ухабах в раздолбанном пазике, затем шли еще полчаса — и все для того, чтобы встретиться с суховатой, какой-то желтой старухой.

— Саша? — недовольно проскрипела она, встретив нас на пороге. На ней была ветхая, пожелтевшая от времени ночнушка в мелкий василек, поверх которой крест-накрест был повязан шерстяной платок. — Тот, кто Аньку попортил? Подле-е-ец…

— Я Глеб, — поправил отец. — И Аню я… э-э-э… в общем, это не я.

Старуха скривилась.

— Все равно подлец, — махнула рукой.

— А это Дима. — Отец хотел подтолкнуть меня вперед, как всегда это делают взрослые, но в последний момент удержал. Кажется, потому, что в лице бабки промелькнуло что-то хищное. Крючковатый нос загнулся как клюв — и как острый клюв же, вытянулись трубочкой тонкие серые губы.

— Ми-и-итенька, — умильно пропела она. — Имечко-то хорошее, мученики-страстотерпцы-святые-преподобные носили… Малец-то крещеный али демонам отдадите?

— Так. — Отец сделал шаг вперед. — Бабуля. Вы меня помните? Я Глеб, ваш внук, сын Александра.

— Са-а-ашенька, — захихикала бабка. — Аньку попортил, Анька утопилась, Анька прокляла! Всех-всех прокляла — до седьмого колена.

— Ясно, — отец вздохнул и поглядел на часы. — Ладно, к обеду на станции будем, билет поменяем. Отдохнули, блин.

— Гле-е-ебушка. — Старуха продолжала хихикать. — Княжеское имя, святых благоверных!

— Да-да, — согласился отец. — Мне оно тоже нравится.

— Ну, что стоите-то, — внезапно серьезно и спокойно спросила бабка. Ее лицо смягчилось. Казалось, даже морщины разгладились, словно кто-то невидимый протер их огромной ладонью. — Пришли, встали на пороге и молчите.

— Что? — не понял отец.

— Вы чего хотели, молодой человек? — голос бабки был тверд и властен. — Иконы я не продаю, а то много вас тут ходит. Денег у меня не водится, так что и покупать ничего не буду. И ребеночка вашего в первый раз вижу, и не живет такой в деревне у нас.

— Я Глеб, — медленно сказал отец. — Ваш внук. Это Дима, ваш правнук.

— Глебушка? — всплеснула руками бабка. — Это Сашкин сын-то? А я-то думала, на кого так похож! А это Димочка? Глазки-то какие ясные! А вы с дороги, небось? Проходите-проходите, я-то ужо расстараюсь, я-то для вас сгоношу чего-нибудь! А то стоите тут как неприкаянные!

Я не понимал половину из того, что говорила бабка. Обычные слова, привычные фразы вдруг оборачивались каким-то ворожейным бормотанием, неразборчивым бульканьем, из которого я улавливал лишь жалкие обрывки — и то странно исковерканные, искореженные, прожеванные и выплюнутые.

Вот она, накладывая из огромной миски душисто пахнущую картошку с укропом, справляется, как там с работой у отца — а вот хихикает, стуча деревянной ложкой по столу и требует не кормить чертика. Вот она сообщает о том, что стало с какими-то отцовскими приятелями, с которыми он и виделся-то лишь в далеком детстве, — а вот шлепает меня по зевающему рту и требует закрывать его, а то «демоны залетят». Отец морщится и шепчет мне, что «бабуля болеет». И я верю ему.

Ночью бабка приходит ко мне в кровать, ложится рядом под одеяло, прижимается дряблым телом, закидывает мне на плечо свою обвислую грудь — и шепчет, шепчет, шепчет что-то в ухо. Я разбираю только «демоны», «унутрях», «сидят», «накликаете», «память». От бабки пахнет травой и кислым молоком, ее ступни, которые елозят по моим ногам, — холодные, жутко холодные, будто меня гладят две ледышки. Но я молчу. И мне не страшно. Потому что я не знаю — нужно ли мне бояться. Может быть, именно так и ведут себя прабабки со всеми правнуками? Может быть, именно так и надо? И если я закричу, заплачу или хотя бы просто испугаюсь — а она это поймет, — то я буду глупо выглядеть?

Бабка продолжает шептать — жарко, с одышкой, капельки слюны стекают по моему затылку. Иногда что-то влажное касается его — и я понимаю: кажется, это ее язык. «Не выпускай, не соглашайся, не слепни… — бормочет бабка. — Не иди на поводу, не морочься…»

А потом она со стуком падает на пол и уползает к своей кровати.