Самарянка

— Я прошу только об одном, матушка, — слезно взмолилась она, — чтобы вы освободили меня от этого послушания. От этого позора и стыда… Не по силам это мне выдержать… Выше всяких сил… Не для того я шла сюда, чтобы снова встретиться со своим прошлым…

Игуменья помолчала, все так же гладя Ольгу по голове.

— Освободить тебя… Освободить — и все. И никаких проблем, никаких искушений.

Она немного с укоризной взглянула на Ольгу.

— И никакой борьбы… Правда ведь легко и просто? Ушел с поля боя — и все. Вроде, не побежден врагом. Но и сам не победитель… Если бы все было так легко, то зачем тогда мученики, подвиги, жертва? Зачем? Христу, Спасителю нашему, тоже предлагали уйти от ждавшей Его крестной смерти. А Господь не ушел. И не сошел с креста. Его сняли… Подумай об этом. И не беги от борьбы, которая тебе послана. От своего прошлого никому из нас не убежать и не скрыться: ни за монастырскими стенами, ни в кельях — нигде. Единственный путь — это борьба.

— Борьба?.. — прошептала Ольга, вникая в смысл слов игуменьи.

— Да, борьба… И только борьба… Беспощадная к этому прошлому. Его надо втоптать, растоптать, вырвать с корнем. Выжечь каленым железом, чтобы и следа не осталось. Тогда ты — победитель, а не позорно бежавший с поля боя солдат. Или отсидевшийся где-то в тылу писарь, пока другие на передовой сражались, получали ранения и награды…

— Я.., — Ольга хотела еще о чем-то спросить настоятельницу, но не стала, поняв, чего та ожидала от нее: поступка.

От игуменьи Ольга быстро направилась в свою келью. Там взяла лежавшее на столике возле окна Евангелие и раскрыла его.

«И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее, — вполголоса стала читать она, — лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь не умирает, и огонь не угасает. И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввержену в геенну, в огнь неугасимый, где червь их не умирает, и огнь не угасает. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает, и огнь не угасает. Ибо всякий огнем осолится, и всяка жертва солью осолится…».

— «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…», — также вполголоса повторила Ольга, прикрыв книгу. — А если ты соблазняешь чей-то глаз?..

В полном отрешении она нагнулась под стол, достала оттуда утюг и включила его. Несколько минут она смотрела на него, ни о чем не думая. Потом брызнула на него несколько капель воды, стоявшей рядом для полива цветов на подоконнике: вода зашипела, мгновенно превратившись в густой пар.

— «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…», — снова повторила Ольга, теперь уже шепотом, почти одними губами.

Потом, взглянув на образа, медленно перекрестилась:

— Господи, прости меня, грешницу. Не хочу, не хочу больше ни для кого быть соблазном. Прости меня…

И, взяв раскаленный утюг, быстро приложила его к правой щеке. К удивлению, она не почувствовала не только боли, но и жжения. Лишь кожа на щеке зашипела, и от нее пошел удушливый запах горелого мяса. Оторвав утюг, Ольга так же быстро приложила раскаленное железо до левой щеки. И снова услышала шипение расплавленной кожи и тошнотворный запах горелого человеческого мяса…

Странно, но Ольга сохраняла абсолютное спокойствие и самообладание. Словно сделав самое обычное, обыденное дело, она выключила утюг, поставила его на место и, даже не взглянув на себя в маленькое зеркальце, снова закуталась в платок и пошла к гостям.

Войдя в трапезную, Ольга увидела, что веселье было в полном разгаре. На столе появилось еще несколько откупоренных бутылок. Все ожидали возвращения загадочной монахини. Несколько репортеров даже расчехлили свои камеры и установили возле отца Бориса микрофоны, готовясь пригласить Ольгу к разговору.

— О, вот и наша Гюльчатай возвратилась! — громко рассмеялся Тоха в ожидании развязки. — Ну-ка, ну-ка, открой нам свое личико!

Ольга стояла перед возбужденными гостями, не снимая платка, в котором была закутана. Только сейчас она стала чувствовать нарастающее жжение на лице, словно к нему приложили раскаленные угли.

— Смелее, матушка, смелее, — снисходительно улыбнулся отец Борис. — Тут все свои. Не стесняйтесь.

Стараясь не потерять самообладания, Ольга глубоко вдохнула и сорвала с себя шерстяной платок…

Одна из гостей-женщин, без умолку хохотавшая все застолье, слабо вскрикнула и потеряла сознание. Следом за ней лишилась чувств еще одна неподалеку. Отец Борис страшно побледнел и поднялся из-за стола. Вся остальная компания, глядя на изуродованное, в страшных волдырях и кровоподтеках лицо смиренно стоявшей перед ними молодой монахини, сидела на своих местах в полном остолбенении. Никто не знал, что говорить и что делать.

— Я готова.., — тихо сказала Ольга, глядя на отца Бориса. — Какие у прессы будут вопросы?

В ответ никто не мог проронить ни слова. Ольга выждала паузу.