Самарянка

— Да, вкусив монастырской жизни, я уже не представлял себе ничего иного, кроме монашества. А мои друзья-однополчане… Они были мне очень дорогими людьми — очень преданными, искренними в дружбе, надежными боевыми друзьями, но… Я видел, что отныне они не понимали меня. Они возвращались в тот коридор, из которого вышли, чтобы проститься со мной. В том коридоре всегда полно народа, который куда-то спешит, суетится, все толкают друг друга, ругаются, торопятся поскорее уйти с головой в свой мирок, напоминающий больше большую свалку или мусорную яму, где полно разных ярких оберток, безделушек, фантиков, жестянок. Там все прокурено, пропитано дымом табака, запахами хот-догов, вина, разных лекарств, дезодорантов, но им это нравится. Там все вокруг ревет, скрежещет, сверкает, пляшет, беснуется, а им это нравится. Там все смотрят на тебя, но не видят: по-настоящему ты никому не нужен, а если и нужен, то ненадолго и не за просто так. И вот мои лучшие друзья возвращались в тот страшный мир. Кто кого должен был жалеть?..

Мишке не хотелось перебивать отца Лаврентия. Он слушал и примерял его слова к собственной судьбе, собственной жизни.

— Какие только доводы они не приводили, чтобы отговорить, удержать меня в своем мире. «Куда ты собрался, безумец? — говорили они. — Там все по расписанию, как в солдатской казарме: есть, пить, спать, вставать ни свет, ни заря. Во всем дикие ограничения, какие-то уставы, все под строжайшим контролем, нет даже выходных, чтобы хоть не на долго побыть самим собой и повольничать. На все запрет: посидеть с друзьями за кружкой пива — нельзя, посмотреть новый фильм — нельзя, полазить в интернете — нельзя, послушать новый диск — нельзя, почитать интересную книжку — нельзя, познакомиться с девушкой — нельзя. И кругом — нельзя, нельзя, нельзя… Во всем нужно перед кем-то отчитываться, в чем-то каяться. Даже то, о чем ты думаешь, надо строго контролировать и кому-то давать отчет. И это не тюрьма? И это не рабство? Да в тысячу раз хуже и страшнее любой тюрьмы и любого рабства! О, бедный, бедный наш друг!..».

Вот так смотрели на меня не только близкие друзья, но и все дорогие мне люди, узнав о том, что я решил порвать с многообещающей офицерской карьерой и стать монахом. С таким ужасом и сожалением смотрят и сейчас на идущих в монастырь, особенно таких молодых, как ты.

Отец Лаврентий ласково взглянул на Мишку.

— Смотрят, небось, на такого парнягу-красавца и думают: «Зачем он себя живьем хоронит? Зачем эта средневековая дикость? Ведь мы современные люди, а не дикари какие-то дремучие. В каждом из нас столько необычного, нового, неповторимого, столько красоты и гармонии. Зачем же это подгонять под какой-то примитивный серый шаблон, ограничивать или вовсе подавлять? Зачем человека превращать в подобие жалкого холопа, раба, который только и способен падать на колена, молиться, стенать, в чем-то беспрестанно каяться, просить прощения, быть в прямой зависимости от настоятеля и его воли? Одинаковые черные одежды, одинаковые длинные волосы, бороды, монотонная однообразная жизнь, повторение днем и ночью, изо дня в день, из года в год одних и тех же молитв, чтение одних и тех же книг… Ведь при таком образе жизни человек превращается в некоего робота, машину, покорного раба, не имеющего права ни на собственное суждение, ни на собственное слово, лишь повторяющего и повторяющего чьи-то чужие слова и мысли. Чем тогда монастырь отличается от казармы, всяких там тайных обществ и сект, где человека напрочь лишают его индивидуальности? Неужели такая жертва и впрямь угодна Богу?».

Впрочем, так думают не только о тех, кто решил порвать с миром и уйти в монастырь. Эти мысли частенько посещают и незрелых духом монахов. Пришли в монастырь — и терзаются, мучаются, потому как не знают, с чем и зачем пришли сюда.

Мишка боялся перебить отца Лаврентия. Его мысли прямо отвечали на те вопросы, сомнения, с которыми Мишка пришел сюда.

— Если бы человек не отпал от Бога и не заявил: «Я сам!», он получал бы от своего Творца все необходимое и был по-настоящему свободен как личность. Его личность тогда б раскрывалась не в дисках, не в сериалах, а действительно Божественном, прекрасном, бесконечном. Но человек сам ограничил себя, сузил свой мир, в котором сам же мечется, мечется, создает каких-то кумиров, то стонет, плачет, то хохочет, куда-то рвется — то ввысь, за облака, то в океанскую бездну, разглядывает некий смысл в звездах и снова мечется, стонет… А люди смотрят на все это и с восторгом говорят: «Какая удивительная личность! Какая судьба! ».

Не понимают, не ведают, где и в чем обретается истинная свобода. Потому-то и смотрят на идущих в монастырь как на сумасшедших или самоубийц. Не понимают они, что тут все как раз для того и создано, чтобы человек меньше всего заботился о земном, а стремился ввысь и ввысь, как наш «мигарь».

Отец Лаврентий с улыбкой взглянул на самолет.