Самарянка

Ольга ходила на эти собрания и концерты, слушала проповеди, читала раздаваемые брошюрки и пыталась понять, что вызывало такой восторг у ее соседок, переходящий у некоторых в настоящий экстаз и истерию. Она видела, как во время молитвы по команде пастора они поднимали руки, вскакивали с мест и начинали неистово молиться, кричать, смеяться и плакать одновременно. Ольга воздевала руки вместе со всеми, но в душе не чувствовала ничего, кроме пустоты и страха за все, что происходило вокруг.

И лишь однажды из ее сердца вырвались слова, обращенные к Богу и которые впервые дали ей почувствовать себя иным человеком.

А случилось все, когда Ольга уже не в первый раз попала в местный штрафной изолятор, нагрубив надзирательнице. Она сидела в крохотной одиночной камере, отличавшейся от автобуса лишь тем, что тут были железные нары да маленькое, размером со стандартный листок бумаги, окошко, укрепленное с внешней стороны изолятора удлиненной решеткой, что закрепило за ним меткое лагерное словцо — «намордник». Каждый день пребывания в изоляторе превращался в нестерпимую муку. Все стены камеры-одиночки были исцарапаны именами ее посетителей, похабными словами и картинками. Ольга уже в который раз читала нацарапанные письмена, томясь от невыносимой тоски, душевной депрессии и отчаянья. Единственной отрадой в этой беспросветной тоске были «малявы» — записки, которые удавалось получать от подруг по лагерной семье в обмен на сигареты.

Срок пребывания в «шизо» подходил к концу. Ольга считала уже не дни, а часы и даже минуты. За окном стояло жаркое лето, отчего в камере было душно. Ольга лениво ковыряла ложкой в давно остывшей похлебке, сваренной из безвкусной мороженой рыбы. Не хотелось ни есть, ни пить. Хотелось лишь одного: поскорее вырваться из этой одиночки и одиночества на солнце и свежий воздух.

Когда открылось маленькое окошко, через которую в камеру подавали еду, Ольга протянула туда тарелку с недоеденным супом. В это мгновение она не успела сообразить, что же произошло, как тарелка опрокинулась — и холодная похлебка вылилась прямо на форменную рубашку надзирательницы, принимавшей еду из камеры.

— Мерзавка! — злобно прошипела она, стряхивая с себя остатки похлебки и недоеденной рыбы. — Получай дэпэ!

«Дэпэ»! Это означало, что Ольга получила дополнительно к оставшемуся сроку дисциплинарного наказания еще пятнадцать суток пребывания в одиночке.

Когда окошко закрылось и за дверью стихли шаги надзирательницы, Ольга со всей силы ударила плотно сжатыми кулаками в исцарапанные всякой похабщиной стены и закричала:

— Сама ты мерзавка! Сама ты падаль! Подстилка!

И горько, навзрыд заплакала от охватившей ее злобы и полного отчаяния от предстоящих мучительных дней в душной одиночной камере штрафного изолятора. Когда все слезы были выплаканы, Ольга присела на краешек нар и тупо уставилась в одну точку, хорошо понимая, что ей все равно никто не сможет помочь. Сидя так и уже ни о чем не думая, Ольга вдруг увидела на внутренней стороне оконного проема маленькое, размером почти в ладонь, изображение Богоматери. Кто-то аккуратно выцарапал это изображение, вложив в святой лик много печали и даже скорби. Ольга встала с нар и подошла ближе, пытаясь сообразить, почему же она никогда раньше не видела этого скорбного лика, хотя, казалось, ей была знакома каждая царапинка, оставленная на стенах одиночки здешними обитателями за много лет.

Не веря своим глазам, Ольга нежно провела ладонью по образу Богоматери и, обращаясь к нему, чуть слышно прошептала:

— Матерь Божия, помоги мне… Помоги, родимая… Ведь кроме Тебя мне никто не поможет…

Ольга продолжала шептаться с нацарапанным на стене образом, почему-то твердо веря, что он ее слышит и обязательно поможет.

Когда дверь в камеру вскоре открылась, Ольга не сразу отвела взгляд от Богоматери, тоже, как ей казалось, пристально смотревшей в ее душу. В дверном проеме стояла та самая надзирательница. Держа в правой руке короткую резиновую палку и слегка похлопывая ею о левую ладонь, она насмешливо смотрела на Ольгу. Та медленно прошла на середину камеры, заслонив собою свет, падающий из окошка. В глазах надзирательницы она не видела ничего, кроме по-прежнему кипящей злобы.

— Простите меня, грешную, — чуть слышно прошептала Ольга, опустив голову.

— Что-что? — Ольга мельком взглянула на надзирательницу и теперь заметила в ее взгляде нескрываемое удивление. — Как ты себя назвала? Грешницей? Что это за нежности телячьи?

— Простите меня, грешную, — уже более уверенным голосом повторила Ольга, стоя перед «дубачкой» в мокром от пота и слез тоненьком ситцевом платье — совершенно беспомощная и беззащитная.

Надзирательница неожиданно рассмеялась. Посмотрев на нее, Ольга вдруг увидела перед собой не разъяренные, кипящее злобой глаза, а взгляд, полный сострадания к ней. Та вплотную подошла и кончиком дубинки подняла подбородок Ольги, сказав примирительным тоном:

— Ладно тебе… Грешница…

На следующее утро Ольга возвратилась из «шизо» в свой отряд.