Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Характеризуя «буржуазность» короля, Поццо ди Борго подметил еще одну характерную черту. Российский посол писал не просто о «буржуа», а о так называемых «нотаблях», или, как он их именовал, «буржуазных нотаблях». Действительно, король Луи-Филипп опирался не на буржуазию как таковую и не на весь «средний класс», как утверждали либералы-орлеанисты, а на нотаблей – «влиятельных людей», представителей финансовой, деловой и просвещенной элиты французского общества. Именно этот социальный слой являлся опорой режима Луи-Филиппа; именно нотабли управляли Францией в эти годы. Посол писал: «В ответ на политику короля новоявленные нотабли снабжают его всеми средствами, которые он требует, дабы гарантировать его власть и их верховенство»[229]. Орлеанизм, то есть французский умеренный либерализм времен Июльской монархии, – это правительство элит; но это уже не аристократия родов, а аристократия нотаблей. Ее составляли старинные и богатые фамилии крупных торговцев, либеральная аристократия (как, например, герцог Л.-В. де Брой, не любивший Поццо ди Борго за его независимый нрав и «доктринерство»), юристы (Л. Моле), дворянство Империи (Н. Сульт, Жерар, Мортье), профессура Университета (Ф. Гизо, В. Кузен, Ф. де Вильмен). Как видим, проницательный дипломат сумел весьма тонко подметить эту важную особенность социальной базы Июльской монархии; современными отечественными и зарубежными исследователями Июльская монархия трактуется именно как «правление нотаблей».

Луи-Филипп очень хотел, чтобы его приняли, несмотря на революционное происхождение его власти, в королевские фамилии Европы. Традиционным средством достижения этой цели являлись династические браки. Таким образом, Луи-Филипп, как заботливый отец, мог устроить будущее своих многочисленных детей, а заодно стать полноправным членом европейской семьи монархов.

Любовь Луи-Филиппа к своей семье была общеизвестна, однако в глазах современников это являлось скорее недостатком, нежели достоинством. Поццо ди Борго так отзывался об этой стороне Луи-Филиппа: «Есть еще одна цель, которой король французов следует с неослабевающим желанием и упорством и которая составляет существенную часть его политики, – это обустройство своих семейных дел. Убежденный, что ему сложно, если не невозможно, соединиться родственными узами с дворами Севера[230], он стремится обеспечить своим детям короны и троны Юга…»[231]

Однако для того чтобы эти брачные союзы состоялись, с самого начала правления Луи-Филиппу нужно было убедить европейских монархов, что Франция не вынашивает экспансионистских планов и собирается действовать на внешнеполитической арене строго в рамках Венской системы, стремясь стать полноправной участницей «европейского концерта». Такой умеренный и осторожный подход весьма импонировал Поццо ди Борго. Характеризуя внешнеполитическую линию Луи-Филиппа, он подчеркивал миролюбивые намерения короля и его стремление достичь европейской стабильности: «Он убежден, – писал он, – что война вызовет во внутреннем устройстве Франции такие изменения, что будет невозможно не опасаться самых опасных и самых фатальных последствий»[232]. По словам российского дипломата, «король не хочет войны по единственной причине: он опасается, что она приведет к его собственному свержению»[233]. «Луи-Филипп осознает свое положение; он понимает, что для того чтобы сохранить занимаемое им место, нужно исключить любые опасные и серьезные испытания; именно по этой причине он противится войне и всему, что может сделать ее неизбежной», – сообщал граф[234].

Можно сказать, что Поццо ди Борго в некоторой степени оправдывал курс французского правительства на усиление вооруженных сил, воспринимая военные приготовления как меру оборонительного характера. Он отмечал: «Армия ни в коей мере не нацелена на наступательные действия… Даже войска, сосредоточенные на границе с Пиренеями[235], не собираются воевать. Следовательно, Франция не дает поводов для беспокойства; она не хочет потрясать спокойствие других держав; единственным оружием Франции является ее моральное влияние, а также пыл ее публицистов и пропагандистов»[236].