Самое лёгкое время

Володя в ту ночь не мог уснуть. Рядом на общежитских койках спали товарищи. За окнами сияла луна, пылали звёзды, небосвод переливался и завораживал красотой, всё в природе, кажется, говорило, что жизнь, не смотря ни на какие события, чудесна, и кто-то назойливо зудел в ухо: «Горько!» Под утро он задремал и увидел себя за свадебным столом, рядом улыбающуюся Ольгу и весёлого митрополита. Кричали «Горько!». Проснувшись, будто от внезапного толчка, в предрассветных сумерках, Володя ощутил такое сиротство, такую безысходность при воспоминании о случившемся, что первая мысль была бежать из города. Но разве можно убежать от Бога? Ведь это Господь попустил искушение, как Иову многострадальному, подумал он, а значит… А значит, надо молиться. Вот и владыка велел молиться.

Но дальше лежать в кровати, думать, мучиться, страдать, сомневаться … – о, нет, больше ни минуты он не мог терпеть такое положение. Он быстро оделся и, пока все вокруг ещё спали, поспешил к митрополиту, надеясь успеть застать его дома. Шёл он с решительным намерением сказать «нет».

Быстро разгорающееся утро золотило стёкла домов, переливы птичьего пения разносились под небесными сводами. Город шелестел весенней листвой. Фигуры дворников в больших грубых фартуках кланялись прыгающим в их руках мётлам. Первые трамваи позвякивали и медлили на поворотах, будто в сонном забытье. Тишина и покой обещали скоро уступить место гулу людских забот. Вот и знакомый палисадник с побелёнными деревьями, одноэтажный бревенчатый дом с высоким облупленным крыльцом.

Сердце Володи застучало. «Как я скажу «нет», да как же, не смогу», – растерянно думал он в крайнем волнении.

Тётушка проводила его в крохотную комнатку без окон, с единственным стулом и образами по стенам. Тускло мерцала лампадка.

– Жди, владыченька закончит молиться, выйдет, и тогда… – шёпотом сказала ему провожатая на ухо и удалилась, перебирая в руке длинные вязаные чётки.

Было слышно, как заскрипели под её ногами половицы в соседней комнате. Послышался стук входной двери, прохладный воздух с улицы пробежался ветром по дому.  Дверь в келью от сквозняка приоткрылась, медленно поплыло облако умиротворяющего аромата ладана, донёсся знакомый тихий голос молящегося человека. Боже мой, что это была за молитва, Володя обмер. Это была не молитва, а горький плач попавшего в беду. Он жаловался Богу на самого себя, жалел дочь, жалел юношу Владимира… Виноват я перед ним, говорил винящийся, наложил послушание свыше его сил. Ах, горе мне, гореть в аду, зачем я так поступил. Но что же делать, ведь так жалко её, бедная моя Ольга, бедный Владимир, бедный я…

Володя с обречённостью смертника поднялся, постоял с минуту, не зная, что дальше делать. Его губы нервно кривились. Потом, колеблясь, правильно ли поступает, сделал над собой усилие и на цыпочках вышел из комнаты, пробрался через сумрачную прихожую мимо пустой вешалки, и оказался на свету, на чистом воздухе, под звоном небес. И пошёл быстро прочь, не оглядываясь.

Пролетела неделя тишины, затем другая, третья… Он ходил на занятия, в сердце и уме было – угроза предстоящей женитьбы. Подвиги, о которых читал в житиях святых, теперь не для меня, с горечью думал он. Прощай, целомудрие, прощай, чистота. Его продолжали точить помыслы бросить учёбу, вернуться в посёлок к родителям, которые до сих пор не могли смириться с чуждым для их советского мировоззрения религиозным выбором сына. «По стопам прадеда-дьякона пошёл, увы», – оправдывались перед соседями.

Володя молился, а когда становилось невмоготу, и сомнения раздирали душу, вспоминал плач архипастыря в то утро, и тогда душа болела заново, но теперь не за себя.

Он на какое-то время успокаивался, каялся в малодушии, но печаль вновь давила сердце.

Тем не менее, жизнь, молодость и радость бытия брали своё. Постепенно он стал осваиваться с положением «жениха» и привыкать к судьбе «без монашества».

Начались экзамены, которые, как и все годы учёбы, сдавал на «отлично», и как-то улеглось в душе, а потом подошло то самое страшное, как он считал, время последнего, решительного шага. Не ради потакания личным желаниям, а для блага других людей, говорил он. «Ведь это и есть жизнь по заповедям Господним, жертвовать собою во имя Христа». «Сам Бог послал  испытание». Он «провидел» новую жизнь, полную страданий, лишений, горестей, именно такой представлялась семейная стезя, ведь то, что кажется счастьем для мирянина, есть пагуба для монаха, думал он. Себя он по-старому мнил чернецом до гробовой доски.

У Благомировых с тех пор, как Володя ушёл, его ждали каждый день как желанного родственника.

Ещё только он подходил к их дому, как его приметила Ольга, она имела обыкновение в эти недели выглядывать в окно. Вспыхнув, она задёрнула занавески, бросилась к иконам и, на коленях, зашептала о помиловании.

Володя не успел позвонить, дверь открыли. Сестра-монашка с удивлением взглянула на семинариста и, протягивая конверт, сказала:

– Легки на помине. Я как раз к вам собралась. Владыка поручил письмо передать.