Самое необходимое

Добрую часть этого воскресного дня Миртл провела в каком-то сладком полусне, и причиной тому послужила отнюдь не прекрасная еда «У Мориса». Последние несколько месяцев — на самом деле почти год — жизнь ее с Дэнфортом была очень нелегкой и, мягко говоря, неприятной. Он не обращал на нее никакого внимания, игнорировал почти полностью... За исключением тех моментов, когда он на нее орал. Ее уважение к себе, которое никогда не было особенно большим, почти совсем иссякло. Как и любая другая женщина, она прекрасно знала, что оскорбления вовсе не обязательно наносить кулаками. Мужчины не хуже женщин умеют ранить языком, а уж Дэнфорт Китон прекрасно знал, как им пользоваться; за последний год он нанес ей тысячи невидимых ранок острыми как бритва краями своего языка.

Она не знала про ставки на скачках и в самом деле верила, что он ездит на ипподром, в основном чтобы просто посмотреть на бега и отвлечься. Не знала она и о растрате.

Ей было известно, что некоторые члены семьи Дэнфорта страдали психическими расстройствами, но и в голову не приходило связывать этот факт с самим Дэнфортом. Он не напивался допьяна, не забывал одеться перед тем, как выйти на улицу, не болтал с людьми, которых не было рядом, и потому она пребывала в полной уверенности, что с ним все в порядке. Другими словами, она полагала, что с ней самой что-то неладно и это что-то в какой-то момент заставило Дэнфорта разлюбить ее. Последние полгода или около того она жила, постоянно видя перед собой мрачную перспективу; тридцать, а то и сорок лет, которые ей предстояло прожить без любви в качестве подруги человека, обливавшего ее сначала злобой, потом холодным, презрительным сарказмом, а в конце концов и вовсе забывшего о ее существовании. Она превратилась для Дэнфорта в предмет мебели... Если только она, конечно, не оказывалась у него на пути: в таких случаях — когда вовремя не подавался ужин, когда пол в его кабинете казался ему грязным, даже если газеты лежали не в том порядке, к которому он привык, когда он выходил к завтраку, — Дэнфорт обзывал ее тупицей. Он говорил, что, отвались у нее завтра задница, она и то не будет знать, где ее искать. Он говорил, что, если бы мозги были порохом, она не сумела бы взорвать свой собственный нос без капсюля. Поначалу она пыталась защищаться от таких тирад, но он играючи ломал ее защиту, как стены карточного замка. Если она злилась в ответ, он заливал ее такой дикой яростью, что она жутко пугалась. Поэтому она перестала злиться и погрузилась в пучину растерянности. В эти дни она лишь беспомощно улыбалась в ответ на его злобу, обещала исправиться, шла в спальню, ложилась на кровать и плакала... И спрашивала себя, во что же она превратилась, и мечтала-мечтала-леч/ляла о подруге, с которой можно было бы поговорить обо всем.

Вместо подруг она разговаривала со своими куклами. Она начала собирать их в первые годы замужества и держала в коробках на антресолях. Однако в последний год она перетащила их в комнату для шитья и порой, когда слезы высыхали, тихонько уползала туда и играла с ними. Они никогда не кричали. Они никогда не игнорировали ее. Они никогда не спрашивали ее, как она стала такой тупицей — сразу родилась или брала уроки.

Самую чудесную куклу на свете она отыскала вчера, в новом магазине.

А сегодня все изменилось.

Точнее, сегодня утром.

Ее рука нырнула под стол, и она ущипнула себя (не первый раз за день), просто чтобы убедиться, что не спит. Но и после этого ничего не исчезло, она оставалась здесь, «У Мориса»; сидела в лучах яркого октябрьского солнца, и Дэнфорт по-прежнему сидел за тем же столом, прямо напротив нее, ел с отменным аппетитом, на лице его играла улыбка, и оттого оно казалось ей почти незнакомым, потому что она целую вечность не видела, как он улыбается.

Она не знала, что вызвало такую перемену, и боялась спрашивать. Знала, что прошлым вечером он ездил на Люистонские скачки, как уже давно делал почти каждый вечер (наверно, потому, что там он встречал более интересных людей, чем те, которых видел каждый день здесь, в Касл-Роке, — в частности, чем его собственная жена), и, проснувшись утром, она ожидала увидеть его половину постели пустой (а то и вовсе не смятой, что означало бы, что остаток ночи он дремал в кресле у себя в кабинете) и услышать его раздраженное бормотание внизу.

Вместо этого она увидела его лежащим в постели рядом с ней в полосатой красной пижаме, которую она подарила ему в прошлом году на Рождество. В первый раз она увидела его в ней — до этого он вообще, кажется, не вытаскивал ее из коробки. И он не спал.

Он перевернулся на другой бок, очутился лицом к лицу с ней и улыбнулся. В первый момент его улыбка испугала ее. Она подумала, что он собирается убить ее.

Он дотронулся рукой до ее груди, подмигнул ей и спросил:

— Хочешь, Миртл? Или для тебя еще рановато?

И они стали заниматься любовью, первый раз за пять с лишним месяцев они занимались любовью, и он был просто великолепен, а теперь они ели ленч «У Мориса» в воскресный полдень, словно парочка юных влюбленных.