Самое необходимое

Занавески в комнате колыхались на легком полуденном ветерке. Колыхались они снаружи, потому что узорчатое стекло, заменить которое обошлось Клонисам в четыреста долларов, когда их придурок-сынок разбил его три года назад бейсбольным мячом, было расколото. Длинные осколки торчали в раме, как стрелы с остриями, направленными на большую дыру в середине.

— Какого хрена?! — закричала Уилма и с такой силой повернула в замке ключ, что тот едва не сломался.

Она ринулась внутрь, схватившись за дверь, чтобы захлопнуть ее за собой, и застыла на месте. Первый раз за всю свою сознательную жизнь Уилма Вадловски-Джерзик была не в силах шевельнуться, словно на нее накатил столбняк.

Комната лежала в руинах. Телевизор — их чудесный телевизор с большим экраном, за который они еще не расплатились до конца, — был разбит вдребезги. Черные внутрен

ности дымились. Тысяча блестящих осколков от трубки валялась на ковре. На противоположном конце комнаты в стене зияла огромная дыра, а внизу под ней лежал большой сверток, очертаниями напоминавший тапочек. Еще один, такой же, валялся на пороге кухни.

Она закрыла за собой дверь и подошла к свертку у порога. Какая-то до конца не вырубившаяся часть рассудка велела ей быть предельно осторожной — это могла быть бомба. Проходя мимо телевизора, она почувствовала горячий противный запах — что-то среднее между паленой изоляцией и подгоревшей ветчиной.

Она присела на корточки возле свертка на пороге и увидела, что это вовсе не сверток — по крайней мере в обычном понимании. Это был булыжник, обернутый листком разлинованной бумаги, прикрепленной к камню резинкой. Она вытащила листок из-под резинки и прочла записку:

Я ГОВОРИЛА ТЕБЕ, ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ.

ЭТО МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!

Прочитав ее дважды, она взглянула на другой камень, подошла к нему и сорвала с него листок — та же бумага и та же записка. Она выпрямилась, держа в каждой руке по смятому листку, и переводила взгляд с одного листка на другой и обратно, словно зритель на теннисном матче. В конце концов она произнесла три слова:

— Это Нетти... Курва.

Она прошла в кухню и сквозь стиснутые зубы судорожно, со свистом втянула в себя воздух. Порезала руку об осколок стекла, вытаскивая камень из микроволновой печи, и рассеянно извлекла осколок из ладони, прежде чем снять листок с булыжника — ту же записку с теми же словами...

Уилма быстро прошлась по остальным комнатам внизу, оглядела все разрушения и собрала остальные записки. Они все были одинаковыми. Она снова вернулась в кухню и, не веря своим глазам, вновь оглядела руины.

— Нетти, — повторила она.

Наконец айсберг охватившего ее шока начал таять. Первым чувством, пришедшим ему на смену, была не злоба, а изумление. Ну, подумала она, эта женщина и впрямь сумасшедшая. Должна быть сумасшедшей, если она думает, что может сделать такое со мной — со мной! — и дожить до заката. Она что, думает, что имеет дело с Золушкой с молочной, мать ее, фермы?

Уилма судорожно сжала листки с записками и, нагнувшись, яростно потерла комом бумаги по своему широченному заду.

— Задницу я подтерла твоим последним предупреждением! — крикнула она и отшвырнула листки прочь.

С почти ребяческим изумлением она снова оглядела кухню. Дыра в микроволновой печи. Искореженная дверца холодильника «Амана». Повсюду битое стекло. В комнате — телевизор, обошедшийся им почти в тысячу шестьсот зеленых, — вонял поджаренным собачьим дерьмом. И кто все это сделал? Кто?

Как кто? Нетти Кобб — вот кто. Мисс Душевнобольная-91.

Уилма улыбнулась.

Тот, кто не знал Уилму, мог по ошибке принять эту улыбку за мягкую и добрую, за улыбку любви или в крайнем случае нежной дружбы. Глаза ее сияли отблеском какого-то сильного чувства; неопытный наблюдатель мог принять его за восторг. Но если бы Питер Джерзик, знавший Уилму лучше всех, увидел в это мгновение ее лицо, он кинулся бы бежать без оглядки с такой скоростью, на какую только были способны его ноги.

— Нет, — сказала Уилма мягким, почти ласковым голосом. — О нет, детка, ты не понимаешь. Ты не понимаешь, что значит тягаться с Уилмой. Ты даже не представляешь себе, что значит тягаться с Уилмой Вадловски-Джерзик. — Ее улыбка стала шире. — Но ты поймешь...

Над микроволновой печью на стене висели две стальные магнитные полоски. Почти все ножи с них сбил тот камень Брайана, что попал в печь; они лежали на рабочем столике грудой, напоминавшей бирюльки. Уилма вытащила из кучи самый длинный — разделочный нож с белой костяной ручкой — и медленно провела пораненной стеклом ладонью по краю лезвия, оставляя на стали кровавый след.

— Я преподам тебе славный урок.

Зажав нож в кулаке, Уилма двинулась через комнату; осколки от оконного стекла и телевизионной трубки хрустели под каблуками ее черных «церковных» туфель. Она вышла из дома, не закрыв за собой дверь, и, срезав угол по лужайке, устремилась по направлению к Форд-стрит.

15