Самое необходимое

Полли выпрямилась в кресле-качалке и поняла, что почти заснула. Она шевельнула рукой, и острый гвоздь боли проткнул кисть до локтя, прежде чем сменился горячим покалыванием. Да, скоро станет погано — это точно. Позже вечером или завтра будет и в самом деле погано.

Полли, не обращай внимания на то, что не можешь изменить, но есть одна вещь, которую ты можешь... должна изменить. Ты должна сказать Алану правду про Келтона. Ты должна прекратить нянчить этот призрак у себя в сердце, сказала она себе.

Но другой голос стал возражать — злой, испуганный, крикливый. Она приняла его за голос гордости — и только, но была поражена его силой и убежденностью, когда он стал требовать, чтобы те старые дни, та прежняя жизнь оставалась скрытой... от Алана и от кого бы то ни было. Коротенькая жизнь и ужасная смерть ее малыша не должны быть брошены на истязание острым и длинным языкам городских сплетников...

«Что за глупости ты мелешь, Триша? — спросила тетя Эвви у нее в мозгу — тетя Эвви, умершая столько лет назад, до последнего вздоха дымившая своими любимыми «тарейтонами». — Какое имеет значение, узнает или не узнает Алан о том, как умер Келтон? Какое имеет значение, даже если об этом узнают все старые сплетники в твоем родном городке, от Ленни Партриджа до Миртл Китон? Ты что, думаешь, кому-то до сих пор есть дело до твоего зернышка? Эх ты, глупая гусыня. Перестань мучить себя — это все запоздалые новости. Они не стоят даже лишней чашки кофе, за которой их кто-то будет мусолить в закусочной Нэн».

Может, и так, но она принадлежала себе, черт возьми, себе. И жизнь малыша, и его смерть принадлежали ей. И сама она принадлежала тоже себе — не отцу, не матери, не Дюку Шихану. Она принадлежала только себе. Эта напуганная, одинокая девчонка, которая каждую ночь стирала свои трусики в грязной кухонной раковине, потому что у нее было только три пары; эта напуганная девчонка с вечной болячкой в уголке губ или на краешке ноздри; эта девчонка, которая порой садилась у окна, не обращая внимания на гудящий кондиционер, опускала голову на сложенные руки и плакала — эта девчонка принадлежала только ей.

Ее воспоминания о темных ночах, проведенных с сыном — Келтон сосет ее маленькую грудь, пока она читает Джона Д. Макдоналда[9] в бумажной обложке, а потревоженные «тачки» на узких улочках города взрываются ревом противоугонных сирен, — эти воспоминания были ее. Выплаканные ею слезы; пережитое одиночество; долгие туманные полдни в закусочной, полные стремления избежать римских рук и русских пальцев Норвила Бейтса, и стыд, с которым она наконец добилась нелегкого перемирия; независимость и достоинство, за которые она так яростно сражалась и безрассудно цеплялась... Все это принадлежало ей одной и не должно стать достоянием всего города.

«Полли, речь не о том, чтобы это стало достоянием города, и ты это прекрасно знаешь. Речь о том, что станет достоянием Алана».

Сидя в своей качалке, она упрямо затрясла головой, даже не замечая этого жеста. Наверно, она провела слишком много бессонных ночей и бесконечных темных утренних часов, чтобы без боя сдать свой внутренний мирок.

Со временем она все расскажет Алану — она сама не думала, что будет так долго держать это в тайне, — но время это пока не пришло. Конечно же, нет... Особенно когда ее руки говорят ей, что в следующие несколько дней она вообще ни о      чем не будет в состоянии думать, кроме жуткой боли.

Зазвонил телефон. Это наверняка Алан — вернулся с дежурства и беспокоится, как там она. Полли встала и пошла к аппарату. Осторожно, двумя руками она сняла трубку и приготовилась говорить ему то, что, по ее мнению, он хотел услышать. Голос тети Эвви попытался вмешаться, попытался сказать ей, что это глупо, что это просто детское и, быть может, даже опасное упрямство. Быстро и грубо Полли велела этому голосу заткнуться.

— Алло? — бодрым голосом произнесла она. — О, привет, Алан! Как ты? Хорошо.

Она немного послушала, а потом улыбнулась. Если бы она посмотрела на себя в зеркало, то увидела бы отражение женщины, которая вот-вот закричит, но... она не посмотрела.

— Нормально, Алан, — сказала она. — У меня все нормально.

14

Было уже почти пора отправляться на ипподром.

Почти.

— Давай, — прошептал Дэнфорт Китон. Пот стекал ручьями по его лицу. — Давай, давай, ну, давай же.

Он сидел, склонившись над «Выигрышным билетиком» — чтобы освободить место для игрушки, он сбросил все со стола и большую часть дня провел, играя с ней.

Начал он с «Истории Голубой Травы: Сорок лет дерби в Кентукки» — прокрутил по меньшей мере две дюжины скачек, давая жестяным лошадкам «Выигрышного билетика» клички настоящих, участвовавших в заездах, точно, как объяснял мистер Гонт. И жестяные лошадки с именами победителей, отмеченными в дерби, приходили первыми. Каждый раз. Это было поразительно — так поразительно, что пробило уже четыре, когда он заметил, что потратил целый день на заезды давно минувших лет, а ведь ему надо было прокрутить на сегодняшний вечер еще десяток свежих — на Люистонском ипподроме.