Самое родное (рассказы)

Потом прошептал чуть слышно:

— Увидел Беслан — домой захотелось... маму

повидать. Ведь она меня уже похоронила... Опять,

наверное, плакала.

Он побледнел и закрыл глаза.

— Будешь нервничать — уведу учительницу, —

строго сказал врач.

— Не буду, оставьте, — сказал Владимир, не

открывая глаз.

Ночью, под мерный перестук колес он долго рас-

28

называл мне о своем единоборстве с немецким са-

!ером.

— У него лопатка и у меня лопатка. Оба мы

полип к дереву, у которого стоял пулемет. Кто раньше

до пулемета доберется, тот живым останется...

Ом помолчал, видимо, подыскивая слова, чтобы

ярче передать свои мысли, потом улыбнулся и

сказал:

— Вот рассказывать не умею. Вы всегда меня

ругали за короткие письменные работы... Ну, до

пулемета, все-таки, я раньше добрался... Л потом их

пришло очень много, а я был один. Ну, я не жалел их,

и они меня не жалели...

Он снова замолчал и закрыл глаза. Я боялась

заговорить, мне показалось, что он уснул.

— Вы маму видели, когда она извещение

получила? — вдруг тихо спросил он.

Я молча кивнула головой.

Он ждал.

— Нет, на этот раз твоя мама не плакала, —

поняв его, сказала я.

— Не плакала? — удивился он и знакомая

озорная улыбка мелькнула в его глазах. Ему как будто

стало легче и он жадно стал расспрашивать о матери,

о соседях, о колхозе, о своей бригаде.

— Война кончится, я вам много интересного

расскажу... А какие колхозы мы построим, —

мечтательно произнес он. — Ноги у меня здоровые, вот только

рука... Но это ничего.

Мы расстались под утро.

— Увидимся после войны в твоей бригаде, —

сказала я прощаясь.

Он просил меня написать матери о нашей встрече.

* * *

Кончилась война. Еще дымилась обожженная

земля. На месте деревень лежали обугленные развалины.

Но раны быстро затягивались. Наперекор всему буйно

пвели сады. Из-под пепла вновь возрождалась жизнь.

_ Тихим июльским вечером я шла по родному селу.

Сколько незримых нитей связывает меня с этими ме-

29

стами! Как дорого всё, как незабвенно... Безотрадное

детство и старый отец, сгорбившийся над сохой..•

Колхоз, выросший на моих глазах, и пионерский

отряд...

У моста через реку, разделявшую село, стояли

двое мужчин. Один из них был председатель

сельсовета — пожилой человек с длинными, свисающими,

как у запорожца, усами. Тыча суковатой ореховой

палкой в яму, образовавшуюся у моста, он строго

говорил своему собеседнику:

— Ты кого ждешь, сапер? Пойдут дожди — как

урожай повезешь? Твой участок — значит, чини, не

жди волшебства. Чтоб мне дорога была ровная.

— Машины вывезут, — ответил второй. На нем

была выгоревшая на солнце гимнастерка, с аккуратно

заправленным под ремень пустым рукавом.

Я сразу узнала это худое лицо с теплыми

веснушками на носу. Лоб прорезали две глубокие морщины,

виски поседели. Всё это мне показалось

неестественным, будто молодого актера неудачно загримировали

под старика.

— А чем дорога плоха? Бывало, мы и не по таким

дорогам ездили.

— Не знаю, — сердито перебил его председатель

сельсовета, — не знаю, по каким дорогам вы ездили.

На фронте не был, стар. В гражданку, помню, всякие

дороги бывали, мы легче туров на скалы взбирались.

Так то время другое было. Почему наша дорога

должна быть сейчас похожа на военную? Жизнь ведь

мирная! Машина за колхозные деньги куплена, не

дядя на блюдечке принес, беречь ее -надо... Чини свой

участок — и всё! И слушать ничего не хочу.

— Однако, сердит ты, хозяин села, ни минуты

покоя не даешь, — с озорной смешинкой сказал

Владимир.

— Уж лучше сердитым быть, чем равнодушным

Равнодушие — для любого дела погибель... Чини —

вот тебе и весь мой сказ.

— А я тебя как раз и хотел в равнодушии

упрекнуть, — сказал Владимир. — У меня сейчас

свободных людей нет, но мост я все-таки починю. А вы вот

30

аЖдое лето новые навесы для пшеницы делаете:.

Ведь правда: делаете? Как только урожай увезут.

• ¦•авесы разбирают, растаскивают по дощечке, по

гвоздику. Как это по-твоему называется — не

равнодушие? Лес пропадает, деньги, трудодни пропадают.

Собственного добра вам не жаль. Так вот, я не

разрешу каждое лето новые навесы делать. Пусть кто-

нибудь попробует хоть гвоздик тронуть — под суд

отдам... А насчет моста ты меня зря ругаешь, я сам

к тебе по этому делу шел.

— Так зачем же ты споришь? — разозлился

председатель. — Или на войне старшим возражать

научился?

— Наоборот, я на войне научился подчиняться

старшим. Наш батальонный давно бы мне приказал:

«Выполняй!» Разве я такие мосты чинил? —

Сдерживая улыбку, он приложил левую руку к виску и

чеканно произнес: — Есть починить мост, чтобы

участок мой был ровнее ровного!

Председатель ласково взглянул на него из-под

кустистых бровей, улыбнулся и, ничего не сказав,,

ушел.

— Владимир, — позвала я.

— Вы? — удивился он.

Мы долго беседовали. Он повез меня по той самой

дороге, по которой ходил до войны, мимо милиции,

где сидел под арестом, мимо школы, где провел

суматошное детство. Он держал вожжи в левой руке.

Когда я попыталась помочь ему, он сказал:

— Что у меня одна рука — это неважно... Теперь

хоть упрекать не будут, что некрасиво пишу, — он

рассмеялся собственной шутке. — Скупая вы на

отметки были, никогда я у вас из троек не вылезал. Но

теперь, с одной рукой, думаю на пятерку работать.