Самое ужасное путешествие

В санном походе он не имел себе равных среди тех, кого я знал. Чтобы до конца понять Скотта, надо было сходить с ним в поход. При подъеме на ледник Бирдмора мы шли вдоль подножия вала сжатия по семнадцать часов в сутки и наутро чувствовали себя так, словно и не ложились. Перед ленчем нам казалось, что мы не сможем повторить утренний переход. Но чашка чая и две галеты творили чудо, и первые два часа после них мы шли хорошо, лучше, чем в течение всего дня; еще через два с половиной—три часа мы начинали с нетерпением поглядывать на Скотта – не смотрит ли он направо и налево в поисках подходящего места для стоянки. «Ну что?! – восклицал время от времени Скотт. – Как там неприятель, Титус?» Отс с надеждой в голосе сообщал, что сейчас, скажем, семь часов вечера. «О, прекрасно, можно еще немного пройти, – отвечал Скотт. – Поехали!» И только через час или больше мы останавливались на ночлег, и то иногда из-за пурги. Скотт не выносил задержек. В начале метели наши усталые тела радовались предстоящему отдыху (я говорю только о летних походах), но для самого Скотта эти задержки были невыносимы. Нам не понять, какие трудности приносит руководителю экспедиции любое промедление. Ведь в наши обязанности входило лишь следовать за ним, вставать по сигналу, тащить изо всех сил сани, выполнять, по возможности тщательно и быстро, свою работу; Скотт же разрабатывал маршруты, определял количество грузов и провианта и в то же время нес физическую нагрузку наравне с нами. Редко где, а может, и нигде руководство и физический труд не переплетаются так тесно, как в санном походе.

Роберт Фолкон Скотт (Robert Falcon Scott) 1868–1912

Это была тонкая сложная натура, в которой светлая сторона близко соседствовала с теневой.

Англия знает Скотта-героя; Скотт-человек известен ей очень мало. Он был бесспорно самой яркой личностью в нашей далеко не заурядной компании; впрочем, он выделялся бы в любом коллективе, в этом нет никаких сомнений. Но немногие из знавших его догадывались, как он застенчив и замкнут и как часто из-за этого не встречает понимания.

Если добавить к тому же, что он был обидчив, обидчив как женщина, настолько обидчив, что это можно считать недостатком, то станет ясно, что для такого человека быть руководителем чуть ли не мучительно; что доверие, столь необходимое в отношениях между руководителем и его товарищами и возникающее исключительно в результате глубокого взаимопонимания, такое доверие достигалось с большим трудом. Только очень проницательный человек мог быстро оценить Скотта по достоинству; остальным для этого требовалось съесть с ним пуд соли.

Он не обладал очень большой физической силой, в детстве считался слабым ребенком, какое-то время даже не надеялись, что он будет жить. Но пропорционально сложенный, с широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, он был сильнее Уилсона, хотя слабее Боуэрса или старшины Эванса. Он страдал несварением желудка и в верховьях ледника Бирдмора сказал мне, что в начале восхождения не надеялся его одолеть.

Скотт был неуравновешен, такие люди часто становятся раздражительными деспотами. У него неуравновешенность выражалась в том, что он был подвержен плохому настроению и депрессиям, длившимся неделями, об этом свидетельствуют многие записи в его дневнике. Нервный человек делает все необходимое, но подчас ценой чудовищного напряжения душевных сил. Он плакал легче, чем все встречавшиеся мне мужчины.

Скотта поддерживала его нравственная сила, несгибаемый характер, который пронизывал все его слабое «я» и спаивал воедино. Глупо было бы утверждать, что он был наделен одними достоинствами; у него, например, было мало развито чувство юмора, он плохо разбирался в людях. Но достаточно прочитать хотя бы одну страницу из написанного им перед смертью, чтобы понять, каким справедливым человеком он был. Справедливость – вот его божество. Настоятельно рекомендую моим читателям прочитать все эти страницы. Перевернув последнюю, вы, возможно, начнете читать заново. И тогда, даже не обладая богатым воображением, увидите, что это был за человек.

Несмотря на одолевавшие его серьезные приступы депрессии, у Скотта, как ни у кого из известных мне людей, с сильным телом сочетался сильный дух. И это при том, что он был так слаб! Так раздражителен от природы, так неустойчив в своих настроениях, так напряжен и склонен к отчаянию. По существу, его жизнеспособность, энергия, решительность были победой над самим собой, не нарушившей его личного обаяния и магнетической притягательной силы. У него была врожденная наклонность к лени, он сам в этом признается[11]; и он был бедным человеком и боялся оставить своих близких без средств к существованию; об этом он снова и снова пишет в своих последних письмах и посланиях[11].