Самои

— Что!?… На партию?!… Плевать?!… - Масленников задохнулся от ярости, но вдруг сел, устало махнул рукой. — Глупая ты баба. Ни хрена-то не видишь дальше своего носа.

А однажды вошёл, вытер платком лысину, присел к столу. По тому, как подрагивали мешочки щёк, жена поняла — что-то стряслось. Начал он раздумчиво:

— Не дала ты мне, Александра, жить праведно, буду жить грешником…

А потом грохнул по столу кулаком:

— А ну, марш за бутылкой!

Выпив, повалился в кровать и спал, как в детстве, счастливо и крепко.

Ещё в первые годы становления КПСС, как руководящей и направляющей силы общества, полюбилось народу расхожее выражение о том, что легче в партийную номенклатуру попасть, чем потом от неё отбрыкаться: организация цепко держала свои кадры. Тому пример и судьба Андрея Масленников. Не надумал ещё бывший педагог, в какую из школ подать документы, как случился вызов в обком партии и новое назначение. Поехал бывший Увельский инструктор в город Троицк председателем потребкооперации. И всё складывалось, как нельзя лучше. Жену устроил на курсы советских продавцов. Нянькою к маленькой Капитолине приехал из Петровки Егорка Агапов. Схитрил, правда, Масленников: как мог, задержал его приезд. И получилось, как задумал. Курсы механизаторов укомплектовали, и уже учёба шла полным ходом, когда тот приехал. А на вечернем отделении — рабфаке — как всегда недобор. Туда и устроил Масленников шурина. Пусть без общежития, формы и питания, и публика посолидней, но учиться можно, а документы те же самые.

Днём Егорка с Капкою сидел, а вечером, когда возвращалась Александра, надевал на валенки коньки, и бежал по укатанному снегу на учёбу.

Колька Кузьмин по кличке Корсак был худым и щуплым настолько, что в свои девятнадцать лет казался пацаном — подростком. На вид никто не решался дать ему более пятнадцати лет. Лицом, правда, измождённым и щетинистым, на тридцатилетнего тянул, да подводили руки-ноги тонкие, неразвитая грудь.

Узкий нос и подбородок как-то острили всё лицо, делая похожим на лисью мордочку. Маленькие глазки болезненно щурились, словно боялись дневного света. Пегие, чуть рыжеватые волосы постоянно были влажными. Атаманил над шпаной не силой своей, а храбростью отчаянной, умом, конечно, и ещё одним качеством — "закатывался" он. Бывало, где не по его иль сладить не мог, вдруг затрясётся, глаза закатит, окрасятся кровавой пеной побелевшие губы. Тут уж берегись! Как вихрь срывается с места, кидается на всех без разбору, и нож будто из руки его вырастает — попробуй выбей! Вязался он с настоящими ворами, а шпаной руководил так, для собственного удовольствия. Сам беспризорничал, не отвык ещё от вольной жизни. Тогда и заработал эту свою уважительную болезнь — упал находу с поезда и долго лежал под насыпью в беспамятстве.

Собирались под вечер, обычно у пивных. Если были деньги, пили пиво иль вино наразлив. Поджидали пьяненьких, которых можно обобрать, задирались к прохожим. Играли в "очко", став в кружок.

Мимо проскочил Егорка, прижимая под локтём сумку на ремне. Корсак даже не взглянул, сдавая карту, лишь кивнул вслед головой:

— Зига, изладь…

За Егоркой метнулся низкорослый чернявый паренёк, без шапки, с копной густых цыганских кудрей, в руке крюк из толстой проволоки. Приём прост и эффектен. Крюком за коньки — рраз! — и незадачливый бегун на снегу. Два движения ножом и коньки твои. А хочешь — валенки сдёргивай.

Что-то звякнуло под ногой, и ещё раз. Егорка резко затормозил, и Зига ткнулся ему в грудь.

— Ты чё? — Егорка удивлялся лишь несколько мгновений, а потом, поняв всё, ахнул цыганёнка в ухо. Тот кубарем полетел в сугроб. Неподалёку взвыли его дружки, засвистели, заулюлюкали, бросились в погоню.

— Стой, деревенщина!

Егорка перескочил с тротуара на дорогу. Вжик, вжик! — резали коньки заледенелый снег — попробуй, догони. Но Егорка не был бы самим собой, если б убежал так просто, без оглядки. Подпустив преследователей поближе, он резко остановился и двинул переднего по зубам.

Бежали за ним долго, задыхаясь, хрипя, изрыгая ругательства. Егорка лишь посмеивался и легко скрылся от шпаны. Страх пришёл позже, когда увидел своих преследователей, шнырявших по двору училища. А потом и они его увидели. То одна, то другая рожа вдруг возникала из темноты, прильнув к заледенелому стеклу — улыбаются, пальцами тычут, глухо матерятся за окном. Теперь не убежит!

Седой и старый преподаватель старался их не замечать, говорил, говорил, тыча указкой по плакатам. А Егорке стало не до цилиндров и поршней. Сердце скоблит страх, руки трясутся от едва скрываемого волнения, а мысль лихорадочно ищет пути спасения.

Сосед по парте, недавно демобилизованный красноармеец, подтолкнул в локоть, кивнул на окна:

— Тебя пасут? Я эту шпану знаю. Корсак у них коноводит. Забьют до смерти или ножом пырнут. Для них — плёвое дело. Меня пока не трогали, но я пустой не хожу.

Помолчал и вновь склонился к Егоркиному уху:

— Хочешь, тебе одолжу эту штуку? Но, прости, связываться с ними не буду…

"Этой штукой" оказался трёхгранный винтовочный штык, который бывший красноармеец таскал в поле длинной шинели.