Самои

— Ты коньки-то не пяль, — поучал он, — упадёшь, уже не подымишься. И выходи один: в толпе сразу нож сунут. А одного увидят, захотят покуражиться. Тут ты их пугани, и дай Бог ноги…. Ну, удачи.

Егорка, как и советовали, вышел один, но коньки нацепил: если вырвется, то уже не догонят — проверено. Шпана толкалась у ворот, под светом фонаря. Давно замёрзли, но злость держала. Разом замерли, увидев Егорку. "Одиннадцать, — насчитал он. — Мне бы и троих за глаза". Подкатывал мелкими шажками, пряча за спиной руку со штыком. У ворот посторонились, будто пропуская.

— Зига, врежь, — приказал Корсак.

Цыганёнок шагнул вперёд, ухмыляясь. Кто-то, хрупнув снегом, подстелился сзади под ноги. "Этот счас даст по сопатке, а через того лететь мне и кувыркаться", — успел подумать Егорка и ткнул Зигу штыком. Заднего лягнул острым коньком в лицо.

— Рр-разойдись, падла! — взвизгнул Корсак, и все шарахнулись в стороны. В руке атамана сверкнул нож. Но Егорка, толкнув кого-то в сугроб, выскочил на дорогу и, что было духу, понёсся прочь. Раза два он оглянулся: Корсак бежал за ним, далеко обогнав дружков. Велик был соблазн врезать атаману в лисью морду, но пересилил страх.

После того вечера Егорка пропустил несколько занятий, а когда вновь решился посещать рабфак, то добирался кружным путём. Не знал, что ухищрения были напрасны, что Корсака тем вечером в очередной раз порезали, и до Рождества он провалялся в больнице.

Капка — девчушка шустрая, своевольная, но — молодец! — не плакса. Если водиться с ней, кормить, ругать, то все нервы испортишь. А если просто играть, придумывая разные сюжеты, то не заметишь, как день прошёл. К примеру, в обед ей спать надо — не уложишь. Егорка на хитрость — давай в прятки играть. Давай. Она затаится и молчит, он не торопится найти, глядишь — спит в укромном уголке. Нет, в деревне не так ростят ребятишек. Там — вольному воля. Где, когда спит, что ест — порой одному Богу известно. В городе ребёнка одного не пустишь на улицу — задавят машиной, иль скрадут злые люди, а то сам заплутает.

До вечера нянькается Егорка, а там родители приходят. Бежит тогда на рабфак иль дома остаётся книжки читать, если занятий нет. Сестра сразу на кухню, посудой гремит, моет, готовит. Масленников с дочерью играет. А то развернёт "хромку" и песни поёт. Голос у него пронзительный и чистый. Игре на гармошке Егорку обучает:

— Учись, шуряк, диплом получишь — подарю тебе "хромку".

Егорка улыбается стеснительно. Не жалеет он, что не попал на дневные курсы: у Масленниковых сытней, теплей, уютней. Пол горницы устилает ковёр — никогда такого не видал: то ли вязаный из толстых ниток, то ли плетёный из цветного шпагата. Круглый стол покрывает голубая скатерть с опушкой по краям, которая шевелилась от малейшего дуновения. На стенах, на диване, на комоде висели и лежали цветастые скатёрочки и салфетки. И от их пестроты в квартире было весело, как на июньском лугу. Андрей Яковлевич балует его подарками. Коньки купил на учёбу да на каток в городской парк бегать. Комбинезон достал, в которых "дневники" щеголяют. Денег на кино даёт.

— Учись, учись, Егор. Есть по кому головастым быть. Вон сестра у тебя: три класса церковной школы да курсы продавцов, а посмотришь, будто всю жизнь за прилавком простояла. План есть, недостачи нет. И себя не обидит. Конечно, деловая хватка у Александры Кузьмовны есть, крепкая, крестьянская — копейка мимо рук не проплывёт — но и работать же надо и соображать. Учись, Егор.

Александра цвела от похвал мужа.

В выходные дни после завтрака Масленников предлагал:

— А не закатиться ли нам в баню, Егор?

В бане угощал пивом, много говорил, поучая. Егорка скрывался от него в парной, где лысая голова Андрея Яковлевича долго не выдерживала.

Мелькнуло знакомое лицо. Корсак! Взглянул косо, не узнал. Егорка с любопытством наблюдал за знаменитым атаманом. На костлявом теле живого места нет — весь в шрамах. И два подручника с ним — ребята крепкие. На Егорку тоже покосились. Не признали, а может и не было их в тот памятный вечер.

Масленников, уходя в раздевалку, шлёпнул Егорку мочалкой:

— Не засиживайся, коль пива хочешь.

Егорка пену с лица смыл — перед ним Корсак, на скамью подсел.

— Знакомый? — кивнул на дверь, за которой скрылся Масленников.

— Зять.

Егорка без страха в упор разглядывал знаменитого атамана, удивляясь — чем берёт?

— Ты с Гончарки? Знаю я ваших. Приходи к базару. Корсака спросишь. Я — Корсак.

Егорка даванул протянутую ладонь, Атаман покосился подозрительно.

У буфета один из подручников подтолкнул Егорку в спину, оскалился в улыбке, подмигнул заговорщески, и троица удалилась.

Не узнали? Заманивают? Зачем он им? Егорка ломал голову, но к базару не пошёл ни в тот вечер, ни в какой другой.