Самои

— Куда ты пешим-то рвёшься? — досадовала Александра, — Вот Андрей договорится, и на выходные все вместе на машине поедем.

— На молзавод пойду, может, Фёдора застану, а нет, так с кем попутно, — Егора трудно было отговорить.

— Что ж ты диплом-то с товарищами не обмоешь? — обиженным казался и Масленников.

— А ну их.

— Вот ты какой! Лучший выпускник, победил, а бежишь, как от поражения.

В соседней комнате будто тихо всхлипнули. Масленников насторожился:

— Ну вот, Егор, племяшку до слёз довёл. Но раз решился — не оглядывайся, — Андрей Яковлевич не мог обойтись без пафосных речей, — Дорогу осилит идущий. Нелёгок путь к успеху: сплошные ухабы да повороты. И все их необходимо преодолеть, только тогда станешь настоящим человеком. Помни…

На молокозаводе Фёдора он не застал. Но попутчика до Мордвиновки нашёл: доехал в трясучей телеги, дальше пешком. Васильевку прошёл, помрачнело небо, стало накрапывать. Скоро промок и замёрз, но упрямо шёл вперёд: холод с усталостью не дружат.

Лес почти очистился от снега. На полянах сквозь павшую листву и примятую прошлогоднюю траву, пробивалась молодая зелень, белели подснежники. Просёлок на взгорках просох, в низинах затянулся лужами. Придорожные вербы распустили пушистые шарики, а под корнями прятался почерневший снег.

Лес да поляны, не видно конца дороги. Да и дорога будто не узнаваемой стала: может где свернул не там, с пути сбился? Беспокойство то уступит место мыслям о предстоящей встрече, то вновь накатит и захолодит душу страхом. Уж скоро ночь, вокруг лес да нудный дождь.

По выбитым скотом тропкам определил — селение близко. Должно быть, Перевесное: так близко к Петровке лес не подходит. Дома показались. За забором крайнего любопытный взгляд местного жителя — краснолицего мужика неопределённого возраста. Егорка подошёл поближе, поздоровался, спросил поприветливее:

— Куда это меня дорога вывела?

Крупный, туго сопевший нос дрогнул, утробный голос пророкотал:

— Соломатовские мы, а ты откель топаешь, мил человек?

— К Шаминым иду, — соврал Егорка, быстро соорентировавшись. — Где их дом-то?

Краснолицый указал.

Хозяйство у сестры большое. Сначала всё до "нитки" в колхоз сдали, потом снова обросли. На заднем дворе мычала, хрюкала, гоготала невидимая живность, чавкали грязью множество копыт. Маленький грязно-белый щенок с рыжими, повисшими, как лопушки, ушами сидел у крыльца и смотрел на вошедшего чёрными глазами. Лаять не собирался.

— Тебя как зовут, дружище? — спросил Егорка, присев на корточки, вытянув руку.

Щенок встал и доверчиво заковылял к нему, лизнул руку и прижался к ноге.

— Ой, Егорушка! — Татьяна выскочила на крыльцо с двумя подойниками, потрепала брата за мокрые кудри, чмокнула в щёку. — А мы только с работы, а тут своей невпроворот. Э-эх, кабала! Ну, иди, иди в избу-то, я щас…

В избе племянники — два пацана и маленькая девчушка ужинают — мусолят сало, ни отрезать, ни поесть: корки бросают, крошат хлебом по столу. Над головами иконы. Вечернему свету уж не хватало силы зажечь позолоту, и она невнятно желтела, как нечищеная жесть. Иконостас был полный, хоть лампаду зажигай.

Егорка поздоровался, племянники промолчали, засопели, искоса поглядывая на гостя. Хлебосальный дух закружил голову, но как за стол без приглашения? Присел на лавку у порога, прислонился к чуть тёплой печи, прикрыл глаза и задремал.

Очнулся. Татьяна трясёт за плечо, заглядывает в глаза.

— Умаялся? Пешком? Полезай на печь, я щас…

Залез на печь, стянул мокрое, диплом бережно положил на заслонку дымохода, лёг, укрылся и провалился в сон, как в полынью.

Проснулся от жжения под боком. Татьяна громыхнула печной заслонкой. По избе клубился духмяный запах пекущегося хлеба. За окнами темень, ночь глухая. Тускло светит со стола керосиновая лампа. Егор Шамин, втянув ершистую голову в широкие плечи, неторопливо ел, громко посапывая и причмокивая языком в гнилых зубах. Изредка отхлёбывал из жестяной кружки, потом крякал и отдыхивался, занюхивал и снова медленно жевал.

— Разбуди брательника-то поесть, — приказал жене.

— Пусть спит: умаялся, — отмахнулась Татьяна, села у печи и задумалась. Покосилась на мужа:

— Пить что ль не с кем?

— А ты не зуди, — спокойно, но сурово сказал Егор Шамин.

Долго молчали. Егорка шевельнулся, надеялся: услышат, позовут к столу. Не услышали. Шамин сказал обиженно:

— А ты ведь, Танька, всю мою родню отвадила…

И Егорке вставать расхотелось.

— Чё плетёшь-то? — встрепенулась сестра, а потом будто согласилась. — Да были б люди путящие…

— Ну, уж у тебя-то каждый — подарок.

— А что? — голос Татьяны поднялся до шипения. — "Тёща у меня золотая", — чьи слова? А ещё…. "Фёдор у нас голова, а Фенечка святая".

Шамин встал резко, бросив что-то на стол. Татьяна умолкла на полуслове. У Егорки заныло сердце: если ударит сестру, его же ножом прирежу. Напрягся. Краем глаза заметил, как колыхнулась занавеска на печи, мелькнула Егорова рука. Шаги удалились. Прикрывая за собой дверь в горницу, Шамин сказал негромко:

— Дура она, как и ты.