Самолеты уходят в ночь

Принята единогласно. Тут же на собрании поздравляют, жмут руки. Когда вернулась в общежитие, Рунт громко объявила:

— Товарищи, сержант Чечнева принята в ряды Коммунистической партии!

В те майские дни в партию вступили многие наши девушки.

В мае все было подготовлено к перебазированию на фронт. Раскова вылетела в Москву с докладом. Дожидаясь ее возвращения, мы тщательно изучали маршрут предстоящего большого и трудного перелета.

Наконец в солнечный день 23 мая самолеты вырулили на старт, выстроились поэскадрильно. Взлетает звено за звеном. Лидирует в воздухе сама Раскова. Мы делаем круг над аэродромом и ложимся на заданный курс.

Прощай, Энгельс! Мы долго будем тебя помнить. Ведь здесь мы стали солдатами. Здесь нам вручили машины, отсюда мы уходим в бой. Кончилась учеба, начинается боевая страда. Мы перешагнули порог войны. Так закончился еще один период в моей летной биографии и начался другой, боевой, самый трудный — испытание на мужество в огне сражений.

Во имя жизни

Раскова проводила полк до фронтового аэродрома и, передавая его в состав 218-й ночной бомбардировочной дивизии, на прощание сказала: «Свою преданность Родине вы доказали в учебе, теперь докажите ее в бою. Имейте в виду: это будет потруднее». В правоте последних слов Марины Михайловны девушки убедились очень скоро.

В новом соединении к нам сразу отнеслись настороженно, подчас даже не скрывали иронии. Первое время командование, да и летчики, побаивались «женских капризов», не очень-то верили в наши силы. Да и в самом деле, одно — летать в мирном небе на гражданских самолетах, другое — быть солдатом, каждый день идти навстречу смерти, зная, что так было сегодня, так будет завтра, послезавтра, в течение недель, месяцев, лет, до тех пор, пока где-то там, на западе, на чужой земле, не отгремит последний выстрел.

Справедливости ради следует сказать, что мы сами в какой-то мере дали повод относиться к нам с недоверием и иронией. Произошло это как раз тогда, когда наш полк совершал перелет из Энгельса на Южный фронт.

Стоял тогда солнечный жаркий день. Еще не опаленное зноем небо было удивительно чисто. Внизу, под нами, расстилалась степь — без конца и края. Зеленый колышущийся океан. Земля еще не прогрелась, болтанки нет, и лететь одно удовольствие.

Соблюдая ровные интервалы, в боевых порядках мы приближаемся к станице Морозовской. Полет протекает нормально, идем точно по графику. Я оборачиваюсь назад к штурману Оле Клюевой:

— Ну, как летим? Правда, здорово?

В ответ она улыбается и показывает большой палец. Но тут же, я вижу, улыбка ее сглаживается:

— Маринка! — в голосе Оли звучит тревога. — Смотри.

С запада на нас стремительно несутся какие-то черные точки. Мозг обжигает мысль: «Фронт поблизости — фашисты!»

Что делать? Я смотрю на ведущего. Самолет командира эскадрильи Амосовой спокойно продолжает полет. Неужели она не видит?

— Маринка, — кричит по переговорному аппарату Клюева, — посмотри: соседнее звено рассыпается!

Сомнений больше нет — впереди вражеские истребители. Я покачиваю плоскостями, привлекая внимание ближайшей соседки Нади Тропаревской. «Вижу», — отвечает она, тоже покачиванием. Одновременно мы производим маневр. Звено тотчас рассыпается. Самолеты резко теряют высоту и идут почти на бреющем полете. Теперь на фоне желто-зеленой степи наши камуфлированные машины заметить трудно.

Истребители с воем пронеслись над нами, сделали боевой разворот и вновь устремились в атаку на беззащитные У-2. Про себя отметила, что почему-то не слышно тарахтения пулеметов. Сволочи, еще издеваются! От волнения даже забыла взглянуть на опознавательные знаки.

Минут через пять в воздухе появились наши истребители. Спасибо, выручили! И только на аэродроме выяснилось, что никаких вражеских самолетов и не было, а мы своих приняли за фашистов. Истребителей послали встретить нас на подступах к аэродрому. Летчики же, зная, что летят необстрелянные «птички», как они тотчас прозвали нас, решили проверить нашу выдержку и ринулись в атаку на тихоходные У-2.

За озорство летчикам нагорело, но нам от этого было не легче. Весть о нашем конфузе разнеслась по всей воздушной армии генерала Вершинина. Это прибавило острякам пищи.

Вскоре в полк прибыл командир дивизии Дмитрий Дмитриевич Попов. Появился он перед строем хмурый, сердитый. Ни слова не говоря, прошел от самолета к самолету и удалился с Расковой и Бершанской в штаб полка. По всему чувствовалось, что принимал он нас в свою дивизию далеко не с распростертыми объятиями. Девушки расстроились. Рачкевич тотчас заметила наше подавленное состояние и сказала:

— Ну-ка, не киснуть! Тоже мне кисейные барышни. Понимаю, горько, конечно, но унывать не следует. На ошибках учатся, а впереди достаточно времени, чтобы посрамить маловеров и доказать им, что они поспешили с выводами. Ясно?

— Ясно, — не очень уверенно ответило несколько голосов.