Самопревосхождение

– Подожди! Я тоже не согласна, но у неё своя логика или антилогика – на выбор. Можешь себе представить, она мне говорила, например: «Я не уверена, что надо хранить какие-то слова. Они возникают и растворяются. Так и должно быть в природе». Или ещё краше: она была убеждена, что автором подобного текста обязательно должен быть мужчина, «мастер». Постой, я сейчас закончу. Конечно, она лукавила и знала об этом прекрасно, хотя бы потому, что мой Учитель, а её Большой Друг (друг с большой буквы), тоже ничего, кроме точно доказанных, как 2 х 2 = 4, научных фактов, не печатает, да и не говорит, если честно, разве что таким исключениям, как она сама. А они оба знают, вернее, «прозревают», ох, как много! И ведь есть другие, такие же, как они.

– Послушай, разве их надо учить правдолюбию и великодушию, убеждать, что скрывать открытия, согласитесь, господа, не совсем…

– По-моему, здесь что-то другое, – задумчиво сказала Ася. – Эти «шестидесятники» и «диссиденты», отчаянные, в общем-то, ребята, и они добыли-таки для нас свободу слова, печати и пр. А что получилось? Они же не слепые… Может быть, они считают, что ещё рано открывать… нам новое знание.

– Но ведь предсказать результат всё равно никто не мог, а не драться за идеалы, в которые они так поверили, они тоже не могли. Знали ведь, на что шли: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Зачем же так казнить себя?

– А они не себя, а нас казнят.

Ася тряхнула головой так, что её великолепные волосы взметнулись вокруг плеч, и «свернула» тему, как бы подводя итог:

– Сонечка под конец была уверена, и никто не смог бы её переубедить в том, что если она или кто другой так живёт, ощущает, тотально переживает нечто, тем более важное для других, – это уже существует в мире, никуда не исчезает, напишем мы об этом или нет, прочтёт кто-либо или пройдёт мимо. И это всё абсолютно справедливо. Она создавала свой особый мир и соприкасала его, сопереживая, с Большим Миром вокруг. И она, как идеалист, верила, что так может каждый. Разве этого мало?! «Спаси себя, и вокруг тебя спасутся тысячи», ибо «Царство Божие внутри тебя».

В ответ я хотел вернуться к своим любимым вопросам: «Тогда зачем писать?» и «Кому это надо?», но Ася остановила меня раньше, чем я их произнёс.

– Это относится к таким, как она, но не к тебе и не ко мне.

Ася быстро двигалась по дому, стремительно всё вокруг прибирая, одновременно собирая себя в дорогу и разговаривая со мной. Я слушал, как она произносила, нанизывала слова – одно на другое, и мне казалось, что это говорю я сам, что это мои мысли и предложения.

– Всё! – воскликнула она, падая в кресло.

Рюкзак и дорожная сумка, упакованные, стояли рядом с нею.

– Присядем на дорожку, – сказала Ася и так лучезарно улыбнулась, что я снова вспомнил портрет, увидел наполненное счастливым ощущением жизни лицо в солнечном свете и почувствовал такой мощный прилив сил, что тотчас встал, расправил плечи и, кажется, впервые осознал свою ответственность за всё происходящее, в первую очередь за эту хрупкую девушку с портрета, как бы завещанную мне Софьей Алексеевной, – сестру, о которой я должен заботиться и которую должен защищать. Ася тоже встала, продолжая очаровательно улыбаться:

– Так-то лучше.

Я взял её вещи и мы вышли на крыльцо. Здесь она меня остановила, надела рюкзак на спину, сумку на плечо и пошла одна по дорожке к калитке.

– Как тебя найти? – крикнул я.

Она, не оборачиваясь, подняла в прощальном жесте руку вверх: – Я что-нибудь придумаю.

Мы с Дианой долго смотрели ей вслед, пока на фоне заходящего солнца не появилось у неё над головой облако синего цвета, быстро окутало и скрыло целиком. «Цвет индиго», – успел подумать я и в то же мгновение почувствовал у себя в руке какой-то предмет. Я разжал ладонь и увидел маленькую изящную пирамидку из оникса.

– Это ты мне принесла? – спросил я Диану. Она преданно смотрела своими умными глазами, такого же цвета, как пирамида, но ничего не отвечала.

– Хорошо, – согласился я. – Пусть будет ещё одна тайна.

Мы вернулись в дом. Он был тёплый, сказочно красивый и почти родной. Со всех сторон на нас смотрели с потемневших от времени картин и икон ещё ясно различимые в наступающих сумерках торжественно-благородные лица и лики, безмолвно, только своей сохранностью и запечатлённой выразительностью словно доказывая, что можно надеяться и жить иначе, нежели в мире за пределами их времени и пространства, как будто приглашая и меня присоединиться к пониманию жизни, которое они своей таинственной силой из века в век передавали и передают нам.

Я медленно зажигал свечи, стоящие повсюду, и во мне бродили мысли и образы о тайне самопревосхождения, и я понимал, что это самое главное, что мне предстоит сделать в расступающемся передо мной времени, – создать текст – из отдельных слов, фраз, картинок-воспоминаний и размышлений, – текст, который я ещё не мог представить, но чувствовал, как он зарождается во мне, и ощущал его как ДАР, завещанный мне Софьей Алексеевной.

Послесловие читателя.