Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

Как видно из доношения в Синод епископа Олонецкого и Каргопольского Амвросия, к концу XVIII в. круг «обязанностей» наставника изменился незначительно. В документе указывалось на исполнение им церковных обрядов, которое постепенно переросло в подготовку к самосожжению. Старообрядцы «между собою младенцев крестят, исповедывают грехов, монахов и монахинь по своему обряду постригают, построен у них згорелой дом и приготовлены для згорения смолники, порох, смола и прочее и намерены со всеми семействами згореть»[613]. Таким образом, как правило, хотя были и исключения, самосожжению предшествовало строительство специального помещения, располагавшегося в отдаленных от жилья местах. Это обстоятельство побуждало представителей духовной и особенно светской власти разыскивать старообрядческие жилища, расположенные в глухих местах и уничтожать эти постройки. Ведь некоторые из них, вполне возможно, предназначались для самосожжений. Так, в 1756 г. было «разорено и созжено» «раскольническое строение», расположенное в Сямозерской волости. Находящиеся при нем старообрядцы были арестованы и отправлены «к следствию» в Олонецкую воеводскую канцелярию, за исключением одного мужика, который, не желая сдаваться гонителям, «порезал себе ножом в брюхо»[614], т. е. совершил, говоря языком старообрядцев, самозаклание, практикуемое ими наряду с самосожжением и самоутоплением.

Вслед за строительством специального помещения для «гари», старец и его помощники заботились о сборе как можно большего числа желающих умереть «благочестия ради». Такие всегда находились в немалом количестве. Как показывает отписка архиепископа Афанасия, перед самосожжением в верховьях р. Кокшеньги к самосожигателям «приставают Кокшенские чети разных волостей крестьяне и в те леса сходят, и подговаривают у мужей жен и у отцов детей, сыновей и дочерей-девок, и, подговоря, в те ж леса сходят»[615]. Перед первым самосожжением в Палеостровском монастыре старец Игнатий послал своего сподвижника Емельяна Повенецкого «с прочими ревнители» для сбора местных жителей, жаждущих смерти в огне: «возвести благоверно пребывающим христианам, дабы хотящий с ним за древлее благочестие огнем сожигатися, шли к нему на собрание». Призыв имел успех: «людие же оуслышавше сие, начата к нему собиратися, и собрася великое множество благочестивого народа»[616]. В 1725 г. старообрядцы построили часовню в глухом лесу, близ деревни Шалимовой Важского уезда. Из нее будущие предводители самосожженцев стали «уезжать в соседние деревни и даже уезды», где «сманивали к себе многих легковерных людей». К ним приезжали «ради благочестия и исповеди» многие местные старообрядцы. Таким путем число потенциальных участников самосожжения возросло до 70 человек[617].

В сборе сторонников самосожжений выдающаяся роль принадлежала родственным отношениям. Старцы понимали и постоянно использовали эту закономерность. На это обстоятельство в конце XVII в. первым обратил внимание Евфросин. Он писал о некоем отроке, который перед самосожжением размышлял: «никако бы аз не сгорел самоубийственным сим огнем, но ради отца и матери (курсив мой. – М.П.) и всех своих домашних вметаю себе»[618]. В целом, полагал этот же осведомленный автор, семейные взаимоотношения, родство играют большую роль в распространении самосожжений: «начата отцы детей, мужие жен поневоляти и, бив и муча, в огне с собою сожигати»[619]. Это наблюдение подтверждается материалами следственных дел о самосожжениях конца XVII–XVIII в. Первое из свидетельств такого рода относится к 1679 г. Незадолго до самосожжения на реке Березовке Тобольского уезда, нещадно битый кнутом и сданный на поруки за свою приверженность к «расколу» толмач Федор Назаров со своим сыном Микишкой, женой и «с иными своими детьми» бежал «из-за порук», подговорив к тому же «многих людей»[620], вместе с которыми впоследствии сгорел.