Самоубийство Пушкина. Том первый

Личность Лермонтова, насколько я понимаю, в наибольшей степени воплотила в себе предположенную нами связь поэтического гения с колдовскими задатками. Захватывающий для такого предположения интерес представляет самое начало его родословия в том виде, как реконструировал его русский мистический философ Владимир Соловьёв. Не хочется передавать эту реконструкцию собственными словами, поскольку она может потерять в какой-то степени свою силу авторитетнейшего показания.

«В пограничном с Англиею краю Шотландии, вблизи монастырского города Мельроза, стоял в XIII веке замок Эрсильдон, где жил знаменитый в своё время и ещё более прославившийся впоследствии рыцарь Томас Лермонт. Славился он как ведун и прозорливец, смолоду находившийся в каких-то загадочных отношениях к царству фей и потом собиравший любопытных людей вокруг огромного дерева на холме Эрсильдон, где он прорицательствовал и между прочим предсказал шотландскому королю Альфреду III его неожиданную и случайную смерть. Вместе с тем эрсильдонский владелец был знаменит как поэт, и за ним осталось прозвище стихотворца, или, по-тогдашнему, рифмача. Конец его был загадочен: он пропал без вести, уйдя вслед за двумя белыми оленями, присланными за ним, как говорили, из царства фей. Через несколько веков одного из прямых потомков этого фантастического героя, певца и прорицателя, исчезнувшего в поэтическом царстве фей, судьба занесла в прозаическое царство московское. Около 1620 года “пришёл с Литвы в город Белый из Шкотской земли выходец именитый человек Юрий Андреевич Лермонт и просился на службу великого государя, и в Москве своею охотою крещён из кальвинской веры в благочестивую. И пожаловал его царь Михаил Фёдорович восемью деревнями и пустошами Галицкого уезда, Заболоцкой волости. И по указу великого государя договаривался с ним боярин князь И.Б. Черкасский, и приставлен он, Юрий, обучать рейтарскому строю новокрещённых немцев старого и нового выездов, равно и татар”. От этого ротмистра Лермонта в восьмом поколении происходит наш поэт, связанный с рейтарским строем, подобно этому своему предку XVII в., но гораздо более близкий по духу к древнему своему предку, вещему и демоническому Фоме Рифмачу с его любовными песнями, мрачными предсказаниями, загадочным двойственным существованием и роковым концом».

Чтобы отлить всю суть лермонтовской поэтической натуры в столь своеобразной и, надо сказать, тесной для рамок привычного нашего понимания, форме, Соловьёву приходилось, наверное, вникать в шотландские исторические хроники, составленные Боэцием и Леслеем. В них, действительно, упоминается о выдающемся барде Томасе Лермонте, который, «возбуждаемый не знаем каким духом, как некий Аполлон с треножником, предсказывает будущее. Он изложил в рифмованных стихах предсказания о событиях шотландской истории; но все эти предсказания закутаны в такой туман аллегорий и загадок, что и самый остроумный человек только тогда разъяснит их смысл, когда они сбудутся».

Поэтические откровения шотландского предка Лермонтова изданы отдельной книгой в 1615 году в Эдинбурге. Вообще Соловьев как бы намекает, что мятежная и пророческая душа вещего шотландского барда порой вырывается из волшебного царства фей на земную поверхность. В одно из своих посещений нашего бренного мира она обитала в теле неправдоподобно талантливого рифмача Лермонтова.

Анализируя все поэтические создания человека, по нынешним понятиям так и не вышедшего за пределы творческой юности, Соловьев приходит к выводу, который я бы, например, не посмел сделать с такой определенностью, хотя именно он мне и необходим для логики начатых мной соображений.

«Необычная сосредоточенность Лермонтова в себе давала его взгляду остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую связь существующего, — это была способность пророческая; и если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих ближних, а единственно только своею собственной судьбой, — и тут он, конечно, был более пророком, чем кто-либо из поэтов».

После этого совсем не странным показалось мне то, как откровенно мистически воспринимала Лермонтова поэтическая душа Анны Ахматовой. Кто-то записал такой случай.