Самоубийство Пушкина. Том первый

Репнин вынужден был поговорить о том с комендантом, родственником поэта. И намекнул ему, что при сложившейся обстановке лучше бы забияке Рылееву оставить должность и уехать из Дрездена.

Служаке-коменданту было очень неприятно это замечание, оно могло отразиться на его карьере, потому домой он приехал взвинченным.

Всего домашнего разговора теперь никто, конечно, не знает, но небольшая часть его для истории осталась.

Комендант очень строго выговорил Кондратию Рылееву, объявил ему, что от должности он отставлен и в двадцать четыре часа должен убраться из Дрездена.

— А если ты ослушаешься, — пригрозил вышедший из себя комендант, — то под суд отдам, а надо будет, и расстреляю…

— Кому быть повешенным, того не расстреляют, — в пылу перебранки выскочило у Рылеева. Он не стал дальше слушать, хлопнул дверью. Не простившись ни с кем, в тот же день уехал.

Весь разговор этот происходил в семейном кругу. Многие его слышали. Последняя фраза запомнилась. Двенадцать лет спустя она приобрела свой пророческий смысл. Стала зловещим преданием…

* * *

…Есть несколько очень полезных для нашего рассказа признаний Пушкина, которые мы можем без ошибки отнести к разряду самохарактеристик. Они дадут нам мимолётные, но верные наброски некоторых состояний его души, как верное же представление дают о его лице мгновенные наброски собственного долгоносого изысканного профиля, щедро разбросанные в рукописях. Неважно, что в одном случае описание относится к Татьяне, в другом — к Германну или другому какому несуществующему лицу. В каждом случае — это, конечно, автопортрет.

Татьяна верила преданьям

Простонародной старины,

И снам, и карточным гаданьям,

И предсказаниям луны.

Ее тревожили приметы;

Таинственно ей все предметы

Провозглашали что-нибудь,

Предчувствия теснили грудь

«Имея мало истинной веры (это из «Пиковой дамы» — Е.Г.), он имел множество предрассудков».

Или вот ещё из «Евгения Онегина»:

Меж ними всё рождало споры

И к размышлениям влекло:

Племён минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Всё подвергалось их суду.

Упоминавшаяся уже г-жа А.А. Фукс, наверное, выразила общее мнение современников: «Суеверие такого образованного человека меня очень тогда удивило…». Оно удивляет и сейчас. Но только до тех пор, пока мы не умеем правильно определить место суеверия в той идеальной сфере, которую мы называем духовной жизнью. В системе культурного наследия. Если поднять отдалённую историю этого вопроса, то окажется, что суеверие, колдовство, шаманство, ведовство прежде было единственным выражением поэтической натуры. Колдуны это и были первобытные поэты. Они первые догадались лечить магией слова. И мы, вероятно, забыли теперь, что подлинное значение поэзии — лечить наши изболевшиеся души, а может, и тела. Магия слова продолжается, только принимает она иные формы. И теперь уже никому не придёт в голову подозревать в колдовстве даже самого лучшего поэта, хотя он напрямую продолжает это тайное дело. Душа поэта это и есть тот магический сосуд, в котором молодой сок нынешних откровений перемешан с тёмным вином древнего знания, неистребимого своим генетическим порядком наследования. Колдовская сила и ныне сопутствует поэзии. Причём в самом натуральном смысле. Некоторое время мне казалось, что всё это я первый придумал. Потом обнаружилось, что и об этом уже успели подумать умные люди. Зато у меня появилась возможность поставить подпорки из классики под мои построения.

«Когда метафорический язык утратил свою общедоступную ясность, — выписал я у знаменитого А.Н. Афанасьева из “Поэтических воззрений древних славян на природу”, — то для большинства понадобилась помощь вещих людей. Жрецы, поэты и чародеи явились истолкователями разнообразных знамений природы, глашатаями воли богов, отгадчиками и предвещателями».

Эту идею углубляет Чокан Валиханов в своих записях о следах шаманства у киргизов (казахов): «Шаманы почитались как люди, покровительствуемые небом и духами.

Шаман — человек, одаренный волшебством и знанием, выше других, он поэт, музыкант, прорицатель и вместе с тем врач.

Киргизы шамана называют бахши (бахсы), что по-монгольски значит учитель, уйгуры бахшами называют своих грамотников, туркмены этим именем зовут своих певцов…».

Пушкин вполне мог согласиться с такой постановкой вопроса. Да и согласился однажды. О том есть вполне достаточные свидетельства в его «Путешествии в Арзрум»: «Один из пашей (побежденных предводителей турецкого войска. — Е.Г.), сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: “Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются…”».

Для пущей убедительности обратимся мы совсем ненадолго к другой гениальной поэтической личности.