Самоубийство Владимира Высоцкого. «Он умер от себя»

«Игорь, представьте, это ваш последний бой». В очередном дубле я проревел перекошенным ртом: «Вы нас на испуг берете? А мы вас на мушку, б-л-я-д-и!» Все застыли. Симонов захлопал в ладоши. Последнее слово на озвучивании, естественно, пришлось заменить на другое – «подходи!». Но кадр получился сильным и в фильме остался».

И еще один эпизод на тех съемках наверняка повлиял на Высоцкого. Пушкарев рассказывал, как у них с Высоцким образовалось трехдневное «окно» в съемочном процессе и они отправились отдохнуть в Истру прямо в той форме 41-го года, в которой снимались. И на обратном пути зашли в деревянный домик к старушке купить картошки и овощей. И тут произошла потрясающая сцена:

«Открываем мы калитку, бабуля нас замечает, вытирает руки о фартук и медленно идет нам навстречу. Я начинаю что-то объяснять, а она подходит ближе, смотрит подслеповатыми глазами. И вдруг разглядела эти кубики у меня на петлицах да как бросится! Обхватила меня, об грудь бьется и плачет. И кубики эти все гладит. Я ошарашенно поворачиваю голову к Володьке, а у того челюсть ходуном ходит, и стоит он бледный-бледный. Мы ничего не понимаем, а она все обнимает меня, плачет. С огромным трудом удалось ее успокоить, усадить на лавочку возле дома. Она, все еще всхлипывая, говорит нам:

– Пойдемте в дом, ребята, я вам покажу…

Вошли мы в дом – старая крестьянская изба, а на стене много-много фотографий. И два ее сына: у одного – один кубик на петлице, а у второго – два, как и у меня. И она показывает, слезы у нее текут. Покажет погладит мои петлицы и снова плачет. И у нас ком в горле, ничего сказать не можем.

Ну, постепенно объясняем ей, что мы со съемок фильма, что кино про 41-й год. Она как услышала про «сорок первый», так опять в слезы. Долго мы ее успокаивали, наконец сумели растолковать, что мы артисты, что у нас был выходной день, а теперь мы возвращаемся на съемку. Она нас ни за что не хотела отпускать. Двери заперла, полезла в погреб, достала множество всякой снеди: тут тебе и капусточка, и огурчики, и морсик. Баночку достала. Обижать ее отказом нельзя было, сели мы за стол, помянули ее сыновей. Она опять расплакалась, потом стала о них рассказывать.

Долго это продолжалось. Мы рассказываем – она плачет, она говорит – у нас глаза на мокром месте. Жарко стало – мы гимнастерки сняли, а нас же по-настоящему одели: она как увидела исподнее солдатское – опять в слезы. Говорит:

– Давайте вам хоть постираю.

Мы объясняем, что мол, нельзя, – это ведь игровое, его специально пачкают. Она настаивает. В общем, как мы ни упирались, – она все же отвоевала у нас портянки и выстирала их. Пока все это сохло, пока мы разговаривали и закусывали – уже поздно стало, стемнело. Куда же нам идти? Так мы там и остались до следующего дня. Она печку растопила – мы с Володей на печи и улеглись.

Утром просыпаемся – на столе уже все стоит. Ну, мы позавтракали, распрощались с бабулькой – опять много слез было – и пошли прямиком к себе в лагерь. Бабуля объяснила, как короче добраться, собрала нас в дорогу – прямо как на фронт: в платочки все завязала – картошечка горячая, мяско, капустка, хлебушек. Мы с ней попрощались, приладили все это на палку, палку на плечо и «пошли на войну».

Высоцкий хорошо сознавал, чем была Великая Отечественная война для народа и сколь священна для него память о погибших. И в своих песнях он сумел выразить душу войны. Но, кроме того, война, как явление брутальное, жесткое, где настоящим мужчинам приходится выкладываться по полной, где выбор стоит «победить или умереть», отвечала природе его таланта, и на сцене, и в песнях лучше всего ему удавались сильные герои в пограничных ситуациях, вкладывающие в свое дело себя до самого последнего мускула.

Вершинной ролью Высоцкого на таганской сцене стал Гамлет. Он запомнился и публике, и профессиональным критикам именно потому, что Владимир Семенович впервые показал своего героя не мятущимся интеллигентом, никак не могущим принять решения, а сильным, брутальным человеком, волею обстоятельств вынужденного притворяться слабым.