Самозванец. Повести и рассказы

Над феноменом эльфизма Виталик размышлял часами. Но так и не понял, откуда среди обычных людей появилось это странное племя «узколицых», похожих друг на друга, прекрасных, но чужих существ. Еще он не мог понять, как это самое пронзительное величие могло сочетаться со сварами, сценами мелочной ревности и пакостными интрижками.

— Мне нравится петь с тобой, — продолжал Виталик. Они с усилием проталкивались сквозь снегопад. А снег засыпал даже косые тени от фонарных столбов — только рваные края, загнутые кверху, торчали по обе стороны обочины.

— Мне иногда — знаешь? — даже жаль, что мы друг другу не подходим, — сказала Эштвен.

— Почему не подходим?

(Все ты лжешь, ничуть тебе не жаль...)

— Потому что я — капризная, самовлюбленная дрянь, — спокойно молвила Эштвен. Это вышло совсем ребячески, но она знала, что говорит правду, и ей эти слова казались страшными в своей простоте. Впрочем, по правилам игры они произносились в расчете на возражение.

(Ну и что?)

— А если все-таки подходим?

— О-о, как вы все упрямы...

(Кто это — «все»?)

— Я обезоружен. Будь на твоем месте другая, я бы знал, что мне делать, что и когда говорить... Я бы добился своего так или иначе... Но ты...

— Но я настолько чиста, что тебе не хочется осквернять меня своим коварством. Как это патетично!

«Да не тебя, дурочка ты набитая. Чувства своего мне не хочется осквернять», — чуть было не сказал вслух Виталик, но это был бы явный фол. Пришлось удержаться.

С минуту он помолчал, а потом рассердился:

— Стоит только сказать правду такой, как она есть, — и сразу слышишь: «Патетика!» Пафос им, видите ли, мешает. Да провалитесь вы все с вашей иронией чертовой, парадоксиками и остывшими расчетливыми шуточками!

Эштвен слушала его с удивлением.

А Виталика неудержимо несло дальше:

— Вы искренность возвели во грех, а сами утонули в умственных безделушках. Любую чудовищную ложь, любую несусветную чепуху, любую ахинею наглую я могу вывалить перед твоим дивным родственником, Алхимиком или этим звездным мудилой. Лишь бы только она была иронична, лишь бы была прохладна и упакована в какую-нибудь интеллектуальную оболочку, — и сожрут! Не поморщатся! Я тут давеча развлекался — разсуждалъ при Алхимике об одном человеке, которого раньше и в глаза не видел. Ну, обыкновенно: тут побранил, там похвалил, пара каламбурчиков опять же... Сплетню сочинил. Психоанализа подпушал... А сегодня слышу — этот болван Алхимик пересказывает мои слова, но уже от своего лица. А, каково?

— Тебе совсем не идет быть злым, — нетерпеливо сказала Эштвен. Тема была ей неинтересна.

— А кому это идет?

— Ну... некоторым женщинам. Амазонке, например.

— Амазонка не женщина, а сикуха.

— О-о, что я слышу?! Рыцарственный Виталик дурно отзывается о даме? О-ля-ля!

Тут они оба с облегчением посмеялись. Эштвен взяла его под руку и даже слегка прижалась. Отстраненность и натянутая «чуждость» все же остались, но Виталику было довольно и этого.

«Вот так-то простенько, милая моя, выиграть у тебя несколько очков, — меланхолично подумал Виталик. — Благодарнейшее дело — критиковать при женщине подружку, особенно если та, другая, — сильная и независимая особа».

— По-моему, вся загвоздка в том, что я — не эльф, — сказал Виталик. — Вот скажи, если бы при нашем знакомстве я бы назвался эльфом, у меня были бы шансы?

— Сначала — несомненно, — поразмыслив, отвечала Эштвен. — Но я быстро тебя раскусила бы. Эльфы, понимаешь ли, они... — Она нарисовала пальцами в метельном

воздухе нечто тонкое и острое. — Они, словом, другие. А у тебя физиономия боксера-неудачника, да и повадки, хм... Вот почему ты так странно одеваешься? Пиджаки, галстуки, шляпа эта дурацкая... Как-то это старомодно...

— Сдастся мне, средневековые плащи вышли из моды еще раньше, — напомнил Виталик.

— Вот видишь, ты не понимаешь. А эльф бы понял, что я имею в виду. Но и это — не главное. Ты — аккорд из целых, полных нот. Крепкий, чистый, но какой-то пустой. А эльф состоит из полутонов... Его гармония шире и мелодичнее. Ты не обижен? — равнодушно полюбопытствовала она.

— Да нет, что ты. Ты ведь не первая говоришь мне об этом.

— Ну вот, все-таки обиделся. Я не люблю чувствовать себя виноватой, имей в виду. Но я сказала правду. Эти самые полутона во мне — и есть то, что ты любишь, к чему стремишься. Не потому, что я какая-то особенно хорошая, а потому, что в тебе их нет.

— Я мучительно хочу, чтобы во мне были эти волшебные полутона, — вздохнул Виталик. — Чего я только не предпринимал. И крохотная, но все же надежда жива и теперь. А вдруг у меня получится?

— Если получится, я буду рядом, — пообещала Эштвен.

С ветки посыпался снег — ворона перелетела на другое дерево. Где-то вдали уютно урчал автомобильный мотор.

Снег под ногами почти не хрустел — был как пух. Они стояли уже у самого ее дома. Скамейка у подъезда, со снежным наростом, была похожа на детский гробик.

— Постоим минут пять, — сказала Эштвен.

— Спасибо, — отозвался Виталик.

— Знаешь, у тебя чудесные стихи. Неужели я достойна таких стихов?