Самшитовый лес

– В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань, – сказал профессор Филидоров. И Сапожников понял так, что трепетная лань – это Барбарисов или, в крайнем случае, он, Сапожников, но оказалось, что Филидоров имел в виду себя. Он лань. Потому что Сапожников в ответ на простые вопросы мямлил и раздражающе нарушал тон демократической бодрости и деловитости – папиросы «Казбек», товарищи, откройте фрамугу, короче, будем придерживаться регламента, Василий Федорович хочет сказать, не хочет? Переходим к следующему вопросу. А на вопросы сложные, где сам черт ногу сломит, где в загадочной полутьме мерцал профессор Филидоров, освещая собравшихся улыбкой чеширского кота, – на эти вопросы Сапожников отвечал с легкомысленной радостью и неприлично четко. И вот пожалуйте: Филидоров – трепетная лань.

– Товарищи! Товарищи! – сказал председатель, покосившись на Сапожникова. – Не будем переходить на личности.

И Сапожников понял, что его обозвали конем. «Эх, если бы так», – взгрустнул он и неожиданно приободрился и вдруг объяснил собранию то, что его мучило всю дорогу. Что он пас и что если идея сама себя не может защитить, то вся эта затея, в которую он влез с Барбарисовым и на которую он, Сапожников, возлагал столько надежд, гроша ломаного не стоит. Лично он пас. Все это было хорошо раньше, когда он надрывался до обмороков и гнал к сроку листы, листы, чуть ли не молился по ночам, чтобы очередное влиятельное лицо обратило к ним свое влиятельное лицо, и сам, теряя надежду, старался пробудить таковую у Барбарисова, который, поскуливая от ужаса, учил его жить.

– Ты игрок, – говорил Барбарисов. – Ты игрок, а я инженер.

– Я человек, – говорил Сапожников, – а ты…

– Инженер, – быстро и упрямо говорил Барбарисов, чтобы не дать произнести Сапожникову какое-нибудь непоправимое слово.

Разве растение знает, зачем оно привлекает бабочку? Не то страшно, что человек произошел от обезьяны, страшно, если он ею останется.

Почему история человечества наполнена воплями изобретателей? Что это? Почему? Почему изобретениям противятся именно те, кому они должны принести пользу? Почему любое изобретение, любое, не выполнить в одном экземпляре, не поставить в кунсткамеру, пусть оно работает вхолостую и будет всегда под рукой на случай промышленной нужды? Почему, черт возьми, губят веру патриота в то, что отечество любит его при жизни, а не после смерти?

– Если сильный человек знает, что он сильный, – это еще не сильный, – сказал Васька. – Вот если сильный не знает, что он сильный, тогда он сильный.

– Я бы с вами пошел, – сказал Барбарисов. – Мне даже очень хочется. Но надо позвонить домой. Я могу это сделать из вашего номера, Вася?

Освободился Сапожников, и теперь его в бутылку никакими заклинаниями не загонишь и не заманишь.

Заиграла музыка, и Сапожников очнулся от сообразительности.

За их столом уже давно сидел профессор Филидоров со своими. Толя – кандидат наук. И сочувственно-спокойный Глеб. Как будто и не они сегодня утопили абсолютный двигатель Сапожникова – Барбарисова, впрочем, теперь уже только Сапожникова.

– Вы же прекрасный электроник, – сказал Филидоров. – Мы же с вами встречались в Северном, помните, несколько лет назад? Зачем вам понадобилось лезть в термодинамику?

– И в литературу, – сказал Глеб. – Вернее, в фантастику… Сапожников не электроник. Он народный умелец. Он книжку написал «Механический мышонок». Про машину времени. Не читали?

– Нет. Фантастика не литература, – сказал Филидоров. – Фантастика – логическая модель, разбитая на голоса. Для оживления.

– Восемь, – сказал Сапожников.

– Не понимаю.

– Восемь лет назад мы встречались. Я помню точно, – сказал Сапожников. – Я не электроник, я наладчик. Я обслуживаю весь белый свет.

– …Все объемно, – сказал Толя, кандидат наук, когда уже охрипли от спора. – Только объем и есть.

– Строго говоря, объема тоже нет, – неожиданно сказал молчавший до этого Сапожников.

На него посмотрели озадаченно.

– Вихри, – сказал Сапожников. – Вихри есть… Система пульсирующих вихрей… возникающих в потоке праматерии… вытекающей из пульсирующего центра вселенной. А дальше еще не знаю.

– Да-а? – длинно спросил Толя. – И давно вы до этого додумались?

– Давно, – сказал Сапожников. – В сорок седьмом году додумался…

До этого момента разговор шел довольно мирно.

Барбарисов уехал в Москву, а Сапожников собирался ехать завтра с археологами.

Эпоха индустриализации кончалась, и Барбарисов никак не мог поверить, что научно-техническая революция относится к нему иронически. Но впереди брезжила эпоха, которой еще имени никто не придумал, ей понадобятся несуразные люди вроде Сапожникова, если, конечно, они к тому времени не передохнут в райских садах квантовой механики и теории информации. Но есть серьезное предположение, что выживут.